Ольга Исаева - Мой папа Штирлиц
У музработника Марьванны – хриплый голос и аккордеон, давно ставший частью её неуклюжей фигуры. Она большая и шумная. Дети любят её за то, что с ней всегда весело, и уважают за то, что во время войны она была разведчицей и её наградили медалью "За отвагу". Антошка сама видела, как в День Советской армии та поблёскивала на толстом костюме с ватными плечами, в котором Марьванна была похожа на дрессированного медведя. Антошка любит, когда её хвалят и называют "артисткой" поэтому, несмотря на пережитое разочарование, изо всех сил била деревянными молоточками по металлическим планочкам, с написанными на них нотами, громче всех пела, и постепенно досада, так больно схватившая её за горло отпустила. Даже то, что Марусин вместо правильных слов исподтишка напевал: "во саду ли в огороде бегала собачка, хвост подняла, нафуняла, вот тебе задачка", казалось не обидным, а смешным.
После маминого отъезда день посещения стал для Антошки вроде как и ни к чему – всё равно никто не приедет. Как и все, каждую неделю она покорно подставляла голову медсестре для проверки на вшивость, убирала территорию, гадала по травинке на петуха и курочку, потихоньку относила сторожихиной дворняжке Белке, которую хотелось любить и жалеть, утаённую с обеда котлету. Единственное что отличало её от других детей так это то, что все они ждали дня посещения, а она – чуда. Секретов у неё было больше, чем у других, а перед сном, как учила баба Вера, она на всякий случай молилась Боженьке. А вдруг поможет!
И вот однажды, во время завтрака, скрипя накрахмаленным халатом, в группу вошла заведующая, обвела всех торжественным взглядом и, выдержав паузу, во время которой они притихли, а Катька Бориска льстиво заулыбалась, произнесла заветную фразу: "Завтра – день посещения". Тишина зазвенела и, казалось, вот-вот взорвётся ликующим криком, но предупреждая его заведующая, нахмурилась и добавила: "Если, конечно, вы будете вести себя не просто хорошо, а отлично". И вот, вместе с ненавистной пшенкой, им пришлось проглотить, обуявший их восторг, а после завтрака, вместо положенной по распорядку дня поляны, отправиться в баню. А как же иначе? Не встречать же родителей замурзанными, как неумытые поросёнки?
Баней на даче служит расположенный на краю территории у самого леса бревенчатый сарай с высоким крыльцом, похожий на избушку на курьих ножках, к которому в обычные дни им подходить не разрешается. Там, в духовитом тёмном нутре, сохнут собранные на прогулках букеты с ромашкой, зверобоем, мать-мачехой, но по субботам сухие ломкие охапки выносят на солнышко, а на их месте устраивают баню. По дороге Клепиков забылся и дёрнул Данилову за косичку. Тут все испугались, что сейчас она заревёт, как пожарная серена, и из-за неё отменят день посещения, но она – молодец – сдержалась, лишь сладко зажмурилась и пообещала: "Завтра папка приедет, я всё ему про тебя скажу".
В баню они ходить не любят даже больше, чем на поляну. Кому же понравится у всех на виду раздеваться и, умирая от щекотки, корчиться в крепких руках Катьки Бориски, когда распаренная, в мокрой комбинашке с прилипшими ко лбу кудряшками она изо всех сил трёт им живот и спину жесткой мочалкой. А мыльная пена? По виду напоминает растаявшее мороженое, а на вкус ужас, что такое: в прошлом году Антошку от неё даже вырвало. А глаза как жжёт? Слёзы сами собой из глаз так и текут горячие, как чай. Единственное, что в бане весело, так это когда их окатывают из толстого, похожего на змею шлага. Раньше, в малышовой группе, они его боялись и жались по углам, а сейчас весело скачут под струёй, забыв, что надо стесняться своих "глупостей".
Потом в прохладном предбаннике кастелянша Олимпиада Сергеевна по списку раздавала им в руки чистые трусы и майки и весь день им нельзя было кататься на качелях и играть в песочнице, зато вместо тихого часа в большом зале дома отдыха "Текстильщик" состоялась генеральная репетиция и многие волновались, думая, что там будет генерал. Ночь Антошка не заметила, а с утра, не смотря на запрет, несколько раз вместе со всеми бегала к воротам смотреть на дорогу. Воспитательницы отгоняли их, но после завтрака махнули рукой: "Что с ними поделаешь, не метлой же гнать". Антошка, хоть заранее и настроила себя спокойненько, пока никого в группе не будет, наиграться игрушками, всё же не удержалась и, поддавшись всеобщему волнению, тоже стала ждать. Ей казалось, что чем изнурительнее и дольше будет ожидание, тем больше вероятность того, что мама всё же приедет. Но вот, из-за поворота вывернул тяжёлый, как бегемот, автобус и, напукав вонючим дымом, остановился у столбика с дощечкой "42 км". Двери отворились...
Кто-то уже вышел и, щурясь от солнца, всматривался в смуглевшие за забором детские лица, кто-то решительно пёр к воротам, а тётенька в очках, не дождавшись своей очереди, через открытые окна кричала: "Здесь мы, Олечка, и Гоша здесь, и бабушка, и Мурзик". К Екатерине Борисовне то и дело подбегали счастливчики с криком: "Екатеринбасна, ко мне приехали!", у ворот кипела толкучка, кто-то изо всех сил подпрыгивая, звал: "Мама, мама, вот же я!", а кто-то толстым голосом удивлялся: "Смотри как вымахал! Богатырь, да и только!".
Отвернувшись от чужого праздника, просунув голову через железные прутья забора, Антошка смотрела на опустевший автобус и безучастно курившего рядом водителя. Меж тем голос заведующей несколько раз оглушительно рявкнул по радио: "Раз, раз", смолк и вдруг, прорвался из немоты эфира хрипом: "...варищи родители, во избежании ..носа не кормите детей немы... руктами, не купайте ...ке, не разреша ... песке. В районе зарегистри.. несколько случаев ...рии...". Она говорила и говорила, а по дороге, ведущей в поля и к реке, пестрым табором растянулась толпа с рюкзаками и одеялами, гамаками и бадминтонными ракетками, сумками полными конфет, ватрушек, протёкших газетных кульков с малиной и смородиной. Мутными от слёз глазами Антошка смотрела вслед восседавшей на плечах у папки Даниловой и толстой паре в войлочных панамах, уводившей пьяного от счастья Марусина.
"Ну что, пойдём, горе моё, – будто издалека донёсся до неё голос Катьки Бориски, – побудешь сегодня во второй группе с Ниной Никитичной, у неё Гусев и Моисеенко остались неохваченные, а ко мне муж приехал, мне, чай, тоже отдохнуть не грех". Уж на что, казалось, Антошке грустно было, но при известии, что не одна она такая разнесчастная, что есть, оказывается и другие "неохваченные", она почти обрадовалась. А то, что весь день придётся просидеть во второй группе, а не в своей, так это даже хорошо. Нина Никитична – воспитательница хоть и пожилая, но добрая. Точно так же, как и у них в группе, здесь под белым плафоном висят липкие ленты, с чёрными точками мёртвых мух, так же с портрета на стене улыбается кудрявый мальчик Ленин, так же по стенам развешаны "наглядные пособия" и так же душно.
На руках у Нины Никитичны плакала безутешная маленькая Моисеенко, а в коридоре за руку с матерью им встретился заплаканный, но успевший уже перемазаться шоколадом Гусев. Оказалось, его родители ехали к нему не на общем автобусе, а на собственном мотоцикле с коляской, да вот не доехали. Всего в километре заглохли, так что отец остался на дороге грязными по локоть руками копаться в нутре блестящего, как стрекозиное брюшко мотоциклетного мотора, а мать за сыном пешком пришла.
"Ну вот, привела тебе, Никитична, своё сокровище – уж ты не взыщи. Эта на югах прохлаждается, а ребёнок тута один мается. Да ещё и мой приехал, как снег на голову. Уж я тебя потом отдарю по-свойски, в обиде не останешься", – извиняющейся скороговоркой басила Катька Бориска, подталкивая Антошку от двери, словно боялась, что Нина Никитична вдруг сейчас возьмёт и передумает, но та невозмутимо сказала: "Где одна, там и двое, – и хитро подмигнула, – беги-беги уж, молодуха, штаны тока от радости не теряй".
Исплакавшаяся Моисеенко скоро уснула, а Антошка поиграла с самой лучшей в группе куклой в "дочки-матери": покормила её, рассказала сказку про кота в сапогах, уложила спать, а пока та спала, нарисовала очень красивый рисунок, на котором с одной стороны было изображено солнце, с другой луна, посерёдке звёзды, а внизу она сама с Мурой, у которой к хвосту был привязан воздушный шарик, и мама с чемоданом, в котором лежали подарки. Было тихо-тихо. Время тянулось медленно, будто его сварили в сладкой тягучей сгущёнке. Казалось никогда не кончится этот грустный день, но вдруг дверь приоткрылась, и в неё просунулся сделанный из газеты рупор, гнусаво проговоривший: "Петрова Антонина с вещами на выход, к вам родной дядя приехал, с тёткою".
Она ушам своим не поверила. Внутри аж всё подпрыгнуло от радости. Мгновение, и в дверном проёме показалась долговязая фигура дядьки Кольки и бледненькая мордашка его жены, которую он иногда называет Галкой, а иногда, почему-то, Сергевной. "Ну чо сидишь, как не родная, не узнала? – спросил он, и пока, опрокидывая на своём пути стулья и игрушки, Антошка вихрем неслась, чтобы обнять, прижаться щекой к рыжей щетине, запрыгать вокруг на одной ножке, солидным баском сообщил: "Мы тут это, навестить. Племянница она нам, поэл? Можно забрать?". "Берите, нам вашего добра не надо", – опуская на колени вязанье засветилась глазами поверх очков Нина Никитична, – только на концерт не опаздывайте, а то у нас с этим строго". И вот, стараясь попадать в ногу, Антошка бежит рядом с дядькой по коридору, а еле поспевающая за ними Сергевна тащит многообещающе тяжёлую авоську со вкуснятиной. На крыльце Антошка вспомнила, свернувшуюся комочком на ковре перемазанную соплями Моисеенко и решила, что раз уж она осталась одна неохваченная, то вечером обязательно получит от неё пять леденцов, три ириски и пирожок с черникой.
