Ольга Исаева - Мой папа Штирлиц
Антошка была счастлива! Она чувствовала себя красивой, взрослой, всеми любимой, и ей совсем не хотелось думать о том, что завтра придётся навсегда расстаться с новыми друзьями, а через неделю вообще наступит первое сентября. Ей хотелось лишь, чтобы этот вечер как можно дольше не кончался... но, когда ноги её в Светкиных туфлях распухли и начали так страшно жать, что казалось, что танцевать она в них ещё может, а вот стоять уже никак, объявили последний танец. Ансамбль заиграл самую популярную в то лето песню "Шизгара", Антошка на минуточку отошедшая в сторонку, чтобы перевести дух, хотела опять ринуться в круг, но вдруг кто-то тронул её за плечо. Она оглянулась и увидела Верку. Ну и наглость, после такого предательства ещё и лезет!
– Чо надо? – враждебно спросила она.
Та одними губами ответила:
– Поговорить.
– Да иди ты! – крикнула Антошка и кинулась в самую гущу танцующих.
А на следующий день был разъезд. Девчонки обменивались адресами, записывали друг другу в блокноты всякие стишки вроде: "Что пожелать тебе не знаю, ты только начинаешь жить, от всей души тебе желаю с хорошим мальчиком дружить". Мальчишки тоже писали, но проще, без рифм, например: "Антоша, ты отличный товарищ, желаю тебе всегда оставаться такой же весёлой и спортивной". У Антошки набралось пол блокнота таких записей.
На обед многие девчонки пришли уже зарёванные и без аппетита, так что Антошке достались две лишние котлеты. Из столовой вожатые уже без всякого строя повели отряды в камеру хранения, а вместо тихого часа заставили сдавать форму, постельное бельё и укладывать чемоданы. Полдник выдали сухим пайком, а у ворот уже ждали автобусы...
Антошке было грустно, но она утешала себя тем, что сначала им ещё долго-долго придётся ехать до Москвы в роскошном "Икарусе" с самолётными сидениями и всю дорогу до хрипоты распевать любимые песни, потом в толпе встречающих она увидит мать и в электричке будет ей рассказывать о том, как в лагере было классно. (Про бойкот и суд она решила не упоминать, зачем лишний раз человека расстраивать?).
В тот момент, когда отряды выстроились в очереди на посадку в автобусы, кто-то в точности, как вчера, тронул её за плечо, и тут уж она точно знала – Верка! Антошка хотела, было, её опять отшить, но та сунула ей в руку записку и убежала. На тетрадном листе в клеточку косым аккуратным почерком было написано:
"Дорогая Антоша. Прости. Я знаю, что перед тобой виновата, но я не такая смелая, как ты, и у меня нет такой тёти. Моя мама работает уборщицей и все меня за это не уважают. Я очень хочу с тобой дружить. Мой адрес: Москва, Проспект Мира дом 5, квартира 14. Седых Вера Павловна".
Антошка хотела было сунуть записку в карман, но подумала: "Зачем, всё равно я с ней дружить не буду". Скомкав записку в шарик, она щелчком отшвырнула её в кусты, но в тот же миг почувствовала странную, не физическую, а какую-то иную боль, какую всегда испытывала, когда во дворе мальчишки мучали животных. Оглянувшись, она наткнулась на несчастные Веркины глаза, и с тех пор, стоило вспомнить о лагере, как на душе становилось так муторно, будто это она предала Верку, а вовсе не наоборот.
5
Антошка не заметила как вышла из сквера, прошла две остановки по улице Ленина, свернула во дворы, миновала сараи, помойку... Воспоминания были такими живыми и яркими, будто всю дорогу перед ней крутилось кино под названием: "Добро всегда побеждает зло". Жаль вот только конец подкачал! Сейчас она очень жалела, что выбросила Веркину записку. Что стоило сунуть её в карман и подмигнуть: мол, ничего, Верка, я на тебя зла не держу. Сделай она так, и не было бы у неё сейчас этого противного, как зубная боль, чувства, что с её помощью в Веркиной жизни победило зло.
Антошка подходила уже к бараку, как вдруг простая, но почему-то до сих пор прятавшаяся от неё мысль яркой лампочкой вспыхнула и осветила всю её изнутри: НЕ ПОЗДНО ЖЕ ВЕДЬ ЕЩЁ ВСЁ ИСПРАВИТЬ! Ничто не мешает ей написать Верке письмо, ведь адрес-то она запомнила!
Антошка так обрадовалась, что из всей мочи кинулась к бараку, через все ступеньки вспрыгнула на крыльцо, рванула на себя дверь и понеслась по коридору так быстро, что шедшая навстречу с полным помойным ведром соседка баба Таня Егошина, чуть не выронила его и голосом похожим на рассыпавшийся сухой горох, прокричала: "Куда несёсся, сатана безмозглая?". Дома Антошка, не разуваясь и не сняв куртку, подскочила к столу, выудила из портфеля ручку, тетрадь, торопливо вырвала из середины двойной лист и, присев на краешек стула, написала:
"Вера, ты, наверное, очень удивишься, когда получишь это письмо. Позавчера в классе мы писали сочинение на тему "Добро всегда побеждает зло", и я вспомнила о тебе. Надеюсь, что в твоей жизни добро побеждает, а если нет, то для этого надо вырабатывать у себя твёрдый характер, гордость и отвагу. Что ты об этом думаешь? Жду ответа, как соловей лета. С горячим приветом, А. Петрова".
ДЕНЬ ПОСЕЩЕНИЯ
Этого дня они ждут так давно, что кажется, он не придёт никогда. Так и будут они по команде вставать; сонно напяливать меченые марганцовкой трусы и майки; чистить зубы порошком, от которого во рту пахнет зубным врачом, а в носу свербит, потом парами побегут на зарядку, где под аккордеон и раскатистые команды музработника Марьванны: "Тянем ножку, тянем...", будут маршировать и делать ласточку, а оттуда в столовую пить кисель и размазывать остывшую манную кашу по тарелкам с непонятной надписью "общепит". Так и будет прохладное, душистое, сверкающее миллионами росистых бриллиантиков утро выцветать в разморенный, жужжащий насекомыми полдень и, загребая сандалиями горячую пыль, им опять придётся тащиться на поляну, где, изнемогая от тяжёлого, пряного запаха, прущего от нагретой солнцем травы, разучивать на одеяле скучные стихи и НИКОГДА, сколько бы серьёзными, жадными глазами они не всматривались в лицо Екатерины Борисовны, которую все до единого за глаза называют Катькой Бориской, та не произнесёт заветной фразы, от которой всем сразу же захочется смеяться и, расставив руки самолётиком, носиться по поляне, повторяя: "А завтра – день посещения, а завтра – день посещения!".
Растопырив бледные руки и ноги, она загорает на одеяле, похожая на морщинистую резиновую куклу. Серые кудряшки её прикрыты пилоткой, сложенной из газеты "Комсомольская правда", на носу берёзовый лист, а лицо брезгливое, как в общественном туалете. Тоном, не терпящим возражений, она скандирует: "День седьмого ноября – красный день календаря", а дети, рядком сидящие перед ней на другом одеяле, хором повторяют: "День се-дьмо-го ноя-бря..." Воспитательница зевает, от чего становится похожей на престарелую львицу, и то и дело поглядывaет на часы – далеко ли до обеда.
До обеда два часа, а до пенсии три года. Екатерина Борисовна ждёт не дождётся, когда можно будет наконец купить где-нибудь неподалёку от дома участочек в три сотки и разводить себе на старости лет огурцы, редиску, крыжовник, а по воскресеньям в праздничной толкучке торговать гладиолусами на привокзальном базаре. Детские голоса мутнеют, колеблются и она уплывает в свою чистую, только этой весной отремонтированную кухню, где в медном тазу на маленьком огне булькает варенье, на блюдце скопилась уже порядочная лужица розовой пенки, а тюлевая занавеска колышется от тёплого клубничного ветерка. Лицо её смягчается, щёки обвисают, но вдруг над блюдцем начинает кружить муха, нестерпимым голоском Леночки Кузиной жужжащая: "А Петрова без спросу в лес убежала, а Крючков щипается", и насилу выпроставшись из сонной благодати Екатерина Борисовна хрипло кричит: "Петрова, а ну вернись немедленно, до обеда будешь сидеть наказанная".
И вот, вместо того, чтобы "как все порядочные девочки" играть в свадьбу цветов, строить домик для ёжика или плести из травы косички, Антошка сидит на одеяле и берёзовой веточкой отгоняет от воспитательницы слепней. Ту совсем разморило, она клюёт носом и не слышит, как Антошка, притворно хлюпая, канючит: "Ну Екатериночка Борисночка, я больше так не бу-у-у-ду". Будет, голубушка, ещё как будет, ведь за теми дальними кустами, под прошлогодней трухлявой листвой и оранжевыми иголками притаился её лучший "секрет".
Позавчера, по пути с поляны, она заметила на обочине что-то блестящее, что вполне могло оказаться обыкновенной пивной пробкой или бутылочным осколком, но, как говорит баба Вера прежде чем махнуть из рюмочки своих вонючих капель – "риск благородное дело", и, метнувшись в сторону, Антошка схватила это "что-то". Оказалось, что среди подорожника, кашки, старых выцветших фантиков, окаменелых окурков и другой невзрачной мелочи обрамляющей дорогу, ведущую от дома отдыха "Текстильщик" к шоссе, притаилась и дожидалась её неизвестно как сюда попавшая пуговка, да не простая, вроде тех, что пришивают к наволочкам, а настоящая, золотая, с якорем. Антошка аж счастью своему не поверила. Марусин тоже подбежал было посмотреть, что это она нашла, но пуговка проворно спряталась в загорелом кулаке и лишь потом, уже перед самым обедом Антошка смогла наконец хорошенько её рассмотреть, чисто начисто вымыть в луже и в тихий час наиграться ею под одеялом. А перед ужином, когда они гуляли вместе с третьей группой и воспитательницы, как водится, забыв обо всём на свете, болтали между собой о непонятном, ей удалось добежать до запретных кустов и сделать секрет. Сначала она вырыла ямку, потом выстелила дно свежей травой, сверху положила золотце от конфетки "Белочка", выменянное у Львова на яблоко, которое давали в полдник, сверху примостила пуговку и прикрыла её бутылочным стеклом. Получилось очень красиво, но красота в секрете – дело десятое. Самое главное – загадать заветное желание и никому, как бы хвастовство ни распирало изнутри, его не показывать. И тогда желание сбудется. Вообще-то, у Антошки уже пять секретов, один с осколком чашки, остальные просто с фантиками, и все пять раз она загадывала, чтобы мама приехала и забрала её домой.
