Ольга Исаева - Мой папа Штирлиц
Дома бабушка жарит на керосинке пироги с черникой, а общественная кошка Мура окотилась. Малыши щурят свои слепые глазки и тихонечко пищат. Днём Мура тревожно, как часовой, ходит вокруг обувной коробки с котятами, никого к ней не подпуская, а по ночам вытаскивает их за шиворот и перепрятывает в самые невероятные места. Дома хорошо... Там не надо по два раза в день ходить на поляну, драться из-за игрушек, и никто не щиплется, не ябедничает, не заставляет ходить парой с Марусиным, который вечно ковыряет в носу. Дома тиктакают на стене весёлые ходики, скрипят под бабушкиной тяжестью крашеные коричневые половицы, на подоконнике разогрелась и пахнет на всю комнату герань, а в субботу тётя Люся Макарова из тридцатой комнаты придёт в гости, чтобы на бабушкиной машинке шить своему будущему сыночку распашонки из мягонькой белой фланельки. Мама с баб Верой за что-то Люсю осуждают, а Антошка любит гладить её резиновый, туго набитый ребёнком живот и знает, что пока бабушка не видит, Люся обязательно даст ей покрутить резную чугунную ручку швейной машинки по имени "Зингер".
Но мама не приедет. Ей дали путёвку на юг, в город Евпаторию, и она уехала купаться в Чёрном море и "культурно отдыхать". Так она сама объяснила, когда неожиданно приехала и выпросила у воспитательницы Антошку себе на весь день до самого отбоя. Был тихий час, никто конечно не спал, но когда Катька Бориска возникла в дверях, все мгновенно зажмурились, а кое-кто струсил, что вот сейчас возьмут и накажут. Но та подошла к Антошкиной раскладушке, потрепала её по плечу и, как всегда сердито, шепнула: "Вставай, одевайся и марш в коридор, только не перебуди никого". А все лежали у себя под одеялами и прямо лопались от любопытства, что ж это такое приключилось?
Только в коридоре, услышав: "Беги скорей в группу, только не топай, тебя сюрприз дожидается", Антошка догадалась: мама приехала. Она вырвала руку из крепкой воспитательской ладони и влетев в комнату, которую все называют группой, увидела маму, неловко сидящую на маленьком детском стульчике. Антошка кинулась к ней: "Мамочка, мамусичка!", – и хотела было сразу же попросить, чтобы та увезла её домой, но почему-то вместо этого закричала – это не мой стул, это Марусина, ты на мой садись, вон тот с медведиком", а мама засмеялась: "Ишь какая деловая стала, матерью командует". Потом на речке Антошка голышом плескалась у самого берега, а мама серьёзно отдуваясь, прямо держа голову над водой, чтобы не испортить причёску, плавала на самой середине. Потом Антошка ела из алюминиевого бидончика малину с тётидусиного огорода, а мама насмотреться на неё не могла, называла "лягухой" и всё поражалась тому, как за какие-то три недели "человек мог так сильно вырасти". Потом играли в жмурки, и мама с завязанными глазами смешно растопырив руки пыталась Антошку поймать, а та всё не попадалась и заливисто на всю речку хохотала. Мимо проходили дядьки с удочками. Один встал прямо перед мамой, а когда она наткнулась на него, взял да и обнял. Антошка закричала, мама испугалась, сорвала с глаз косынку, но при виде смеющегося дядьки успокоилась. Потом рыболовы показывали им раков, которые ползали друг по другу в узком железном ведёрке, а тот самый шутник, схватив одного за хвост, до слёз напугал Антошку, притворившись, что хочет засунуть ей его в трусы. Только когда солнце перестало печь и воздух стал прозрачным и слегка сиреневым, мама вздохнула: "Пора". Зазвеневшим от предчувствия разлуки голосом Антошка спросила: "Домой поедем?". Но оказалось – не домой. Утирая свои и Антошкины слёзы перед тем как уйти с территории за калитку, мама оправдывалась, что вот мол дали от месткома путёвку, а отпуск только раз в году и ехать надо, а то в другой раз не дадут, и что путёвка с двадцать первого июня по девятнадцатое июля, а как раз посерёдке день посещения, так что вернуться в срок она никак не сможет, так что вот сейчас приехала. Мама говорила виновато и сбивчиво, а Антошка крепко-накрепко прижималась к её горячей щеке своей мокрой, мечтая о том чтобы, как в сказке, слёзы её вдруг превратились в клей, и можно было бы уже никогда больше с ней не разлучаться.
Но вот, дребезжа стёклами, из-за поворота выкатил автобус с грустной, как у старой, дворняги мордой. Мама вздрогнула, испуганно клюнула Антошку в нос, выбежала за калитку, через мгновенье лицо её мутным пятном замаячило в запылённом окне и долго-долго ещё казалось, будто она всё машет ей рукой, хоть давно уже улеглась взметнувшаяся за автобусом серебристая пыль и в хвойном, заметно к вечеру похолодавшем воздухе растаял его бензиновый след. Антошка постояла еще немного, помечтала о том, что как весело было бы сейчас сидеть на драном клеёнчатом сидении, поглядывать на притихшие поля, пощипывать из дырок пористый, как губка, поролон и предвкушать, как увидев её, баба Вера всплеснёт руками: "Хто ж ето такой агромаднай к нам приехал?", но, вернувшись в группу, опять почувствовала себя именинницей – все ей завидовали, клянчили конфеты, так что к отбою у неё почти ничего и не осталось.
Мама привезла ей тогда полкило ирисок "Кис-кис", кулёк леденцов, три пачки печенья и вафли "Артек", а воспитательнице, чтоб "подсластить", то есть, чтоб та стала с Антошкой поласковей, красивую коробку шоколадных конфет с загадочным названием "Ассорти". (Никто, даже мама не знала, что оно означает). И вот на следующий день в полдник Катька Бориска вместе с другой воспиталкой пили с мамиными конфетами чай из своего персонального чайника и обсуждали какую-то Зинку, которая то ли подцепит себе кого-нибудь на югах, то ли так только поматросят её да опять забросят. Маму тоже звали Зиной и она тоже уехала на юг, поэтому Антошка напряжённо вслушивалась в не совсем понятный ей разговор и горестно следила как, одна шоколадная бомбошка за другой исчезают за заборами их железных зубов. Лидия Андреевна из третьей группы склонялась к тому, что "может Зинке и повезёт, баба она собою видная", а Катька Бориска в ответ лишь качала сивыми кудряшками: "Подцепить-то подцепит, да кабы вот не триппер". Антошка не знала что значит "триппер", на мгновение ей представилось как вчерашние рыболовы, подцепив маму за руки и за ноги, с криком "поматросим и забросим" раскачивают и забрасывают её на самую глубину реки, а она смеется и бултыхается, как маленькая, но почему-то всё равно показалось, что воспитательницы говорили что-то нехорошее. Поэтому после полдника, во время музыкального занятия, отпросившись "по большому", она вернулась в группу, где на взрослом столе лежала мамина коробка. Она не знала, что собирается сделать с оставшимися конфетами, толи спрятать в карман, толи попросту сразу запихнуть себе в рот все до единой – главное было их спасти. Она понимала, что собирается сделать что-то ужасное, за что накажут, а может даже отведут в изолятор и сделают укол, но всё же, отважно приблизилась к коробке, открыла её... Внутри, в пластмассовых формочках, лежали яблочные огрызки с еденными семечками, хлебная корка, крошки и два папиросных окурка. Трудно было поверить, что ещё совсем недавно здесь лежали кругленькие создания с малиновой начинкой в толстеньких шоколадных брюшках, которые только и ждали, что она прибежит к ним на помощь, но увы. Антошка смахнула слезу и вернулась на музыкальное занятие, когда, страшно задаваясь, дежурные уже раздали металлофоны и группа грянула: "Во саду ли, в огороде девица гуляла".
У музработника Марьванны – хриплый голос и аккордеон, давно ставший частью её неуклюжей фигуры. Она большая и шумная. Дети любят её за то, что с ней всегда весело, и уважают за то, что во время войны она была разведчицей и её наградили медалью "За отвагу". Антошка сама видела, как в День Советской армии та поблёскивала на толстом костюме с ватными плечами, в котором Марьванна была похожа на дрессированного медведя. Антошка любит, когда её хвалят и называют "артисткой" поэтому, несмотря на пережитое разочарование, изо всех сил била деревянными молоточками по металлическим планочкам, с написанными на них нотами, громче всех пела, и постепенно досада, так больно схватившая её за горло отпустила. Даже то, что Марусин вместо правильных слов исподтишка напевал: "во саду ли в огороде бегала собачка, хвост подняла, нафуняла, вот тебе задачка", казалось не обидным, а смешным.
После маминого отъезда день посещения стал для Антошки вроде как и ни к чему – всё равно никто не приедет. Как и все, каждую неделю она покорно подставляла голову медсестре для проверки на вшивость, убирала территорию, гадала по травинке на петуха и курочку, потихоньку относила сторожихиной дворняжке Белке, которую хотелось любить и жалеть, утаённую с обеда котлету. Единственное что отличало её от других детей так это то, что все они ждали дня посещения, а она – чуда. Секретов у неё было больше, чем у других, а перед сном, как учила баба Вера, она на всякий случай молилась Боженьке. А вдруг поможет!
И вот однажды, во время завтрака, скрипя накрахмаленным халатом, в группу вошла заведующая, обвела всех торжественным взглядом и, выдержав паузу, во время которой они притихли, а Катька Бориска льстиво заулыбалась, произнесла заветную фразу: "Завтра – день посещения". Тишина зазвенела и, казалось, вот-вот взорвётся ликующим криком, но предупреждая его заведующая, нахмурилась и добавила: "Если, конечно, вы будете вести себя не просто хорошо, а отлично". И вот, вместе с ненавистной пшенкой, им пришлось проглотить, обуявший их восторг, а после завтрака, вместо положенной по распорядку дня поляны, отправиться в баню. А как же иначе? Не встречать же родителей замурзанными, как неумытые поросёнки?
