Ольга Исаева - Мой папа Штирлиц
Дядя Коля – младший мамин брат и Антошка всегда относилась к нему чуть снисходительно, ещё бы, ведь он на целых семь лет был младше мамы. Та уже в первый класс ходила, когда он ещё только родился. Мама любит его, но считает, что он "бедовый, безалаберный, и что жизнь научит его свободу любить", а, когда, поскандалив с тёщей, он приходит в гости с вещами, мрачно ставит перед ним на стол тарелку щей, а когда та пустеет, отворяет дверь в коридор и говорит: "Вот те бог, а вот – порог". Но всё равно дядька частенько ночует у них на раскладушке и страшно, как лев, храпит.
У дяди Коли привычка насвистывать мелодию из "Серенады солнечной долины", которую он раз сто, наверное, смотрел совершенно бесплатно, потому что в детстве был доходягой и пролезал через дырку в заборе за которым крутили кино. Кроме того он то и дело вставляет никому не нужное слово "поэл" и мама говорит, что это у него слово-паразит. Несколько лет назад он завербовался в Сибирь, но через полгода вернулся, и в праздники, когда они с Сергевной, приходят в гости, чтобы съесть у них все шоколадные конфеты, любит порассуждать о том, какие в Сибири, не то что здесь, люди были хорошие, да похвастаться, как они "отлично, поэл" в тайге жили, кедровые орешки пощёлкивали, жаль проклятая болячка подкузьмила. Во время войны, когда дяде Коле было примерно столько же лет, сколько сейчас Антошке, от голода он уснул зимой в сквере, притулившись к гранитному цоколю памятника Сталину. Его спасли, но всё ж с тех пор кости у него болят от ревматизма, так что порой он в крик кричит и, несмотря на молодость, сидит на третьей группе инвалидности и работает на лёгкой работе сантехником в доме культуры.
До сегодняшнего дня Антошка дядьку не одобряла за то, что при посторонних он любил вспоминать, как однажды, когда ей было всего три года, она подошла со спущенными трусами и попросила проверить нет ли у неё в попе "гомна", или в другой раз на вопрос, в какую группу ходит, гордо ответила: "В мышеловую". Кроме того, по дядькиной просьбе она частенько исполняла песню: "Крепизьдиолог, крепизьдиолог – ты ветру и солнцу брат", и все почему-то смеялись. Много у неё на дядьку обид накопилось, но сегодня она все ему простила.
Он позволил купаться сколько влезет, так что долго потом она стучала зубами на одеяле; а, когда играли в дурака, и один раз ей удалось выиграть, с уважением сказал: "Далеко пойдёшь".
А ещё они пекли в костре чёрный хлеб на палочках и дядька называл его "пищей богов", а потом чуть не опоздали на концерт, и всю дорогу бежали, но всё обошлось, и вместе с группой Антошка плясала украинский танец, пела песню про Ленина и играла на металлофоне, а дядя громче всех хлопал и с гордостью оглядывался на окружающих, приговаривая: "Во наяривает, поэл, всем племянницам племянница".
День посещения оказался не таким уж длинным, но от счастья Антошка устала и, когда дядька с Сергевной уехали, не заплакала, как многие, а просто пошла спокойненько в кровать и уснула.
А на следующее утро Львов дунул в коробку с зубным порошком и в умывалке стало бело, как зимой. Все тоже принялись дуть и скоро стали похожи на чихающих снеговиков. Катька Бориска обзывала их "иродами", в наказание всё утро не разрешала прикасаться к гостинцам, а после обеда Антошку вырвало, у неё был горячий лоб, и её уложили в изолятор.
За непрозрачными белыми занавесками скрипели качели, звенели голоса, шумели сосны, каркала ворона, а внутри пахло лекарствами, медсестра гремела в соседней комнате железками на обливных подносах и каждые два часа заставляла пить лекарство. Одна-одинёшенька Антошка лежала на мягкой сетчатой кровати и тосковала. Во первых она опасалась что без присмотра, от её гостинцев останутся рожки да ножки, кроме того обидно было, что вчерашнее счастье, как бы она не перебирала в памяти счастливые мгновенья, вновь пережить не удавалось, и день посещения, как огромный, украшенный огоньками и флагами корабль медленно уплывал в прошлое. Языку было шершаво во рту, живот был, как чужой, от слабости Антошка засыпала, а во сне видела морщинистое лицо бабы Веры, которая говорила: "Не горюй! Жись, девка, как зебра: одна полоска у ей чёрна, а друга в аккурат будет бела".
И точно. Через четыре дня, когда анализы на дизентерию не подтвердились и Антошку выписали из изолятора, оказалось, что все гостинцы её действительно неизвестно куда подевались. Группа, как ни в чём не бывало, играла в песочнице, а она, отвернувшись, сидела на лавочке и думала что нет на свете человека несчастней её. Ей представлялось, что вот она умрёт и поедет под похоронную музыку в гробу на кладбище, а за оркестром пойдут все, кто тайно сожрал её гостинцы и будут плакать и говорить "больше не буду". Но она НИКОГДА не простит их... и вдруг сквозь застлавшую глаза слёзную муть различила зыбкий силуэт приближавшийся по тропинке, ведущей от ворот. Да что ж это? Антошка протёрла глаза... Ну точно же, это она! Мамочка-мамусичка!
Загоревшая и осунувшаяся мама подхватила её на руки и ну целовать приговаривая: "Живая, здоровая, радость-то какая! А то получаю телеграмму: "Срочно выезжайте, подозрение дизентерию, госпитализировали", я на вокзал, там билетов днём с огнём. Двое суток зайцем от контролёров по вагонам бегала. Думала, если что, не прощу себе..."
Это ж надо, чтоб так повезло! Всё получилось, именно так, как Антошка загадывала. Мама приехала и на целых две недели раньше забрала её домой. Перед тем как отдать чемодан с надписью белой краской "Петрова 2 гр.", Катька Бориска пыталась маму отговаривать: "Ну нет же дизентерии, так чего ж и забирать. Раз уж так получилось неудачно, погуляй, пока отпуск, на танцы побегай, ну зачем тебе ребёнок в городе-то?", а мама хмурилась: "Нет уж, спасибочки, нагулялась. Чуть с ума не сошла". Антошка стояла рядышком и как можно жальче всхлипывала, но на автобусной остановке перестала, взахлёб рассказывала про день посещения, про концерт, про "пищу богов". Сидя на чемодане, мама слушала, а потом вдруг сказала с грустью: "Господи, какая же ты у меня большая стала".
Счастье так и пенилось у Антошки в груди: впереди была поездка на автобусе, потом чай с бабой Верой и ещё много всякой всячины, поэтому сидя у окна, она не оглянулась на голубевшие среди оранжевых стволов дачки, на столовую, забор с сохнущими на нём матрацами и на калитку из-за которой ей махал Марусин. Она уехала, а он помахал ещё немного, потом задумчиво колупнул в носу и побежал назад в группу.
ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Приходит однажды письмо – так, мол, и так: "Приезжай, дорогая племянница, на лето с ребенком – у нас сад-огород, дом-дворец – места всем хватит", а к письму еще и фотокарточка прилагается: на фоне цветущей вишни тетенька с детским лицом и дяденька с аккордеоном. Мать, не долго думая, деньги заняла, билеты купила, телеграмму отбила "такого-то, во столько-то – будем, встречайте", и стала собираться, да не одна, а чтоб веселее было, со своей школьной подругой – тетей Ритой. Та в прошлом году с мужем развелась: "Возьми, – говорит, – меня с собой, Зинуля, а то тоска смертная, а у твоих дом-дворец – всем места хватит".
Все две недели до отъезда Антошка была сама не своя. Страсть как она любит путешествовать! Даже на автобусе с электричкой; а уж на поезде дальнего следования, да еще на Украину – и говорить нечего! В детстве Украина представлялась Антошке веселой чернобровой красавицей в вышитой рубашке, клетчатой юбке и с веночком на голове, точь-в-точь как по телевизору в концерте ко Дню Победы.
Сцена ярко освещена, в темном зале сдавленно покашливают ветераны, толстая тетя в блестящем платье голосом, не терпящим возражений, объявляет: "Украинский танец", и в ту же секунду на сцену легко выпархивает Украина. Сначала она быстро, как стрекоза, хлопает направо и налево ножками в красных сапожках, и "ковырялочку" выкаблучивает, а потом изогнется вся и полетит в паре с дяденькой в шелковых шароварах – только ленты замелькают.
Так Антошка раньше себе Украину представляла, когда маленькая была. Теперь-то она знает, что это земля, только очень красивая и богатая, еще называется "чернозем". Ее, как икру, можно на хлеб намазывать и есть, а на ней растут яблони, груши, вишни, сливы, абрикосы, персики, и все даром – ешь не хочу.
В ночь перед поездкой Антошка, кажется, совсем глаз не сомкнула. Мать, чуть свет, до будильника, глаза приоткрыла, видит – дочь уже одетая, на убранной постели, как тушканчик, столбиком сидит и на нее напряженно смотрит. Пока собирались да завтракали – рассвело. Антошке от волнения в горло ничего не лезет, а мать: "Пока кашу не съешь – с места не сдвинемся". Ну что ты будешь делать? Пришлось той быстренько всю кашу с тарелки в рот запихнуть и матери чистую тарелку продемонстрировать. Еще в садике они всей группой так в "общество чистых тарелок" вступали. В таком виде из дома и выкатились: мать с тяжеленным чемоданом, Антошка с рюкзачком и круглыми, как у мартышки, туго набитыми щеками.
