Лексикон света и тьмы - Странгер Симон
Мне думается, что для тебя эти прогулки были ещё и способом поддерживать в живом виде языки, которых ты знал множество. Что ты всегда болтал по-немецки с немецким рабочим людом, по-французски с оптовиком и по-русски с капитаном торгового судна, когда забирал у него коробки с шёлковыми лентами, перьями и пуговицами, выписанные тобой для магазина. Во всяком случае, до меня доходили разговоры, будто твои прогулки в гавань давали людям пищу для спекуляций: а не жил ли ты двойной жизнью? И не были ли магазин и семья лишь прикрытием, в то время как на самом деле ты был русским шпионом, или английским, или обоими сразу?
К как Кульминация, как октябрьский вечер, когда я подъезжаю на такси к дому сорок шесть на Юнсвансвейен, средоточию всей истории, но на этот раз у меня есть договорённость о встрече, и она подтверждена по электронной почте несколько месяцев назад. Гравий хрустит под колёсами, когда такси съезжает на обочину и останавливается. Пока шофёр выписывает чек, я проверяю время – без пяти шесть, я приехал как раз с нужным запасом. Это тихая улица, по которой не ходят чужие, а сейчас, когда холод разогнал детей по домам, прочь от батутов и самокатов, и вовсе почти безмолвная. Только звук мопеда, который тарахтит где-то в нескольких кварталах отсюда.
– Удачи вам! – говорит на прощание таксист. Он тоже хорошо знает историю дома и в детстве несколько раз приезжал сюда просто поглазеть на него. Просто постоять рядом. Я говорю спасибо, захлопываю дверь и наконец оборачиваюсь к дому. Прохожу по дорожке и звоню в дверь.
Мне открывает высокий худой человек, я узнаю его, видел в разных телесюжетах и репортажах. Мы здороваемся за руку, и после коротких расспросов о том, как я добрался, он приглашает меня зайти в дом. Открывающиеся моему взору комнаты почти шокирующе нормальные, обычные, я как будто рассчитывал увидеть музей. Вбок отходит коридор, в нём несколько дверей, я видел их на генплане дома и узнаю по рисункам Греты.
– Детская здесь была? – спрашиваю я, и хозяин открывает передо мной дверь. Показывает комнату, превращённую в библиотеку комиксов, педантично расставленных по годам. С полными подшивками «Дональда Дака» за несколько десятилетий и бесчисленными ящиками с пластинками. Хозяин тоже коллекционер, как и Тамбс Люке. Я смотрю в угол, где Грета нарисовала кровати, свою и Яннике. Это здесь спала восьмилетняя дочка одной из участниц банды. Девочка, которой приходилось слышать всё, что происходило в подвале, и засыпать под гомон голосов и звуки, доносившиеся оттуда.
Он ведёт меня дальше, в гостиную, соединённую с кухней. На камине стоят рядком пули, странно мягкие на вид, сплющенные при ударе о каменную стену. Пули, которые владелец дома нашёл в подвале, когда сорвал панели со стен. Прежде чем вести меня наверх, он показывает кухню и выход в сад. На втором этаже обнаруживается дверь в своего рода хранилище, забитое всякой старой ерундой, но мне удаётся рассмотреть небольшой лаз под крышей, это в него залезли Грета с Яннике, когда нашли тайную каморку. И там же рядом вход в комнату с арочным окном. Здесь у Риннана был центр связи, он установил тут прямой телефон для переговоров с «Миссионерским отелем» и телеграф. Хозяин убирает со стола какие-то бумаги, а я тем временем рассматриваю приделанную к стене кровать. Здесь уединялась Эллен, когда её мучили мигрени. Вот, значит, где она отлёживалась, думаю я и спрашиваю у хозяина, можно ли сделать несколько фотографий. Потом мы возвращаемся вниз.
– Вы ж наверняка подвал тоже хотите посмотреть, – говорит он и тянет на себя тёмно-коричневую дверь.
Я киваю, улыбаюсь вежливо и начинаю спускаться вслед за ним по ступенькам, в нос бьёт запах подвальной сырости. Стены из старого крошащегося кирпича. Внизу дверь внутрь подвала уже открыта, возможно, он спускался и специально открыл её перед моим приездом. В своё время всю эту дверь занавешивал огромный лист бумаги, на котором какой-то член банды нарисовал тоже дверь, но средневековую: косые планки, мощные железные рейки и кованые гвозди в виде выведенных тушью кругов, – а потом сделал в листе прорезь для дверной ручки. Поверху арочной двери шла надпись «Бандова обитель», а под ней сентенция о выпивке, которую я так и не сумел полностью расшифровать: «Если ты устал и обессилел, помни – стопарик […]».
Я оглянулся, входя в комнату, словно ожидая увидеть вторую картинку, ту, которая висела на обратной стороне двери: скелет с косой в руке и надписью поверх его черепушки «Добро пожаловать на праздник!». Низкий потолок давит, и я пытаюсь представить, как тут было тогда, где стояли предметы, о которых мне известно. Слева бар, у Греты и Яннике была там сцена театра. Две бочки и ещё множество вещей, которые я утром видел в Музее юстиции в Тронхейме.
Хозяин показывает мне пули, которые выколупал из стен во время ремонта. Потом объясняет, где были камеры узников.
Две тесные каморки, форму которых до сих пор воспроизводят своим расположением пыльные отверстия от шурупов и светлые следы от балок на стенах.
К как пластинки Кольраби, плававшие в обеденной похлёбке.
K как Комиссар, фамилия, кою ты унаследовал от отца, Исраэля Комиссара. Фамилия, неотличимая от звания многих из тех людей, которые тебя арестовывали, сортировали, распоряжались твоей судьбой, поскольку она, видимо, одного происхождения со словом «рейхскомиссар». Насколько я знаю, твой отец получил эту фамилию за то, что работал лесничим у русского царя.
К как Кошмары и как Клубы холодного воздуха, которые поднимаются из подвала дома на Юнсвансвейен, 46, заставляя Эллен остановиться. Ей необходимо спуститься вниз, потому что там сохнет её блузка. Служанка ушла гулять с Гретой, Гершон на работе, а Яннике в школе. И Эллен останавливается наверху лестницы, раздумывая, что надеть вместо этой блузки, а может, и вовсе на улицу не ходить, забраться на второй этаж и полежать там, отдохнуть. Но это ведь как-то глупо, да?
Иногда Эллен думает, как хорошо было бы исчезнуть, а ещё лучше – сбежать, бросив всё и вся, как Нора в «Кукольном доме», просто уехать и снова заняться музыкой, играть на фортепиано, концертировать, думает она и воображает полный зал, публика с горящими глазами стоя аплодирует ей. Эллен явственно представляет, как пакует чемоданы и уезжает прочь от постылого брака, от чудовищных картин пыток, внезапно настигающих её, от чувства, что она ни в чём не состоялась, неудачница, но куда ей ехать? И где взять денег? Нет, ничего из этого не выйдет. Она ничего не умеет. Внучка еврейского табачного магната Морица Глотта и его норвежской жены, Розы Оливии, она росла на роскошной вилле с поварами, портнихами и прислугой, для такой жизни требуется богатство, которое отняла у них война, потому что хоть дед и пытался спасти своё состояние, переписав его на детей и жену-норвежку, власти нашли достаточно аргументов, чтобы конфисковать всё. И так их семья потеряла фабрику, виллу деда в Норстране, дачу в Конглюнгене и виллу её отца в Хеггли, в ней нацисты устроили казино. А потом их вынудили бежать из страны. То, что мать – норвежка из Северной Норвегии, нисколько не помогло, потому что любая степень еврейства была основанием для репрессий. Всю серьёзность положения семья поняла, только когда на виллу в Норстране вломились немецкие солдаты. У них был приказ арестовать деда Морица как еврея. Его спас сердечный приступ, невероятным образом случившийся во время ареста. В разгар разбирательств с солдатами – в чём он провинился и почему всё же должен поехать с ними – и переговоров с женой ему стало плохо с сердцем; ирония жизни в том, что его приступ чудесным образом спас всю семью, потому что из-за него солдаты утеряли былую решимость, развернулись и уехали. На прощанье они велели Морицу явиться к ним, если он выживет, и убрались восвояси, оставив его корчиться на полу от сердечных болей в ожидании скорой помощи. Морица положили в больницу, дав тем самым семье время спланировать побег. Дед с бабушкой укрылись в хижине в Гюльбралсдалене и оставались там до конца войны. А Эллен и остальные сбежали в Швецию с помощью «Доставки Карла Фредриксена». Их привезли в оранжерею, где их встретили чужие люди и спрятали в затянутом брезентом грузовике. Эллен с сестрой и родителями тряслись в темноте, в ужасе ожидая, что их могут раскрыть в любую секунду. Они остались живы, пересекли границу и обосновались в поселении беженцев, но чувство безопасности никогда к Эллен не вернулось. Как и амбиции выступать с концертами или стать художницей. В лагере она встретила Гершона. С тех пор прошли годы, война кончилась, но конца ей не видно. Прошлое преследует Эллен, хочет она того или нет, как и в это утро, когда она застывает на лестнице в подвал. Эллен недвижно стоит перед дверью, потом встряхивает головой и хватается за ручку. Дверь скрипит, открываясь, но она так всегда делает, нечего бояться, думает Эллен, просовывает голову в дверной проём, и в нос ей ударяет затхлый землисто-каменистый воздух, холодный и пыльный. Она начинает спускаться по ступенькам, держась за перила, но вдруг её пронзает догадка, что и рука Риннана скользила по этой же деревяшке. Эллен отдёргивает руку, будто обжёгшись. Дыхание становится тяжелее, но она заставляет себя продолжать идти, шаг за шагом. Наклоняет голову, чтобы не смотреть на потолок, и заглядывает в подвал.
