Джон Брэйн - Жизнь наверху
— Чем ретивее, тем лучше, — сказал я.
— Это было очень любезно с вашей стороны — откликнуться на нашу просьбу, несмотря на то, что мы не могли предупредить вас заранее; прошу верить, что мы это оценили.
— Всегда рад служить, чем могу, — сказал я.
С галереи неслась музыка. Это была старинная песенка Веры Линн — «Ауфвидерзеен». Она навевала приятную, легкую меланхолию. Комната начала пустеть.
— Мы решили устроить небольшой вечер, — сказал директор. — Может быть, вы составите нам компанию?
— Нет, благодарю вас. Я и так уж сильно задержался.
Мы еще встретимся с тобой, моя дорогая, мы еще встретимся. Было бы лучше, если бы мы не встретились, но Уорли слишком маленький городок. Я увижу ее в церкви, я увижу ее в театре, я увижу ее у кого-нибудь в гостях, я могу даже, если мне захочется навлечь беду на свою голову, увидеть ее у себя в доме. И теперь я уже никогда не смогу поглядеть на замок Синдрема и не вспомнить о ней.
Я простился с директором и постарался незаметно для миссис Фелвуд выскользнуть из комнаты. Темнело, и когда мой автомобиль загремел по подъемному мосту, меня с какой-то нелепой непреложностью охватило предчувствие: роман завязывается. Я не просто, покончив с делами, спешил убраться восвояси. Я выезжал из замка, расположенного высоко на холме, и по узкой извилистой дороге спускался вниз в долину. А там, в долине, была Нора — так же как эти тополя, окаймлявшие дорогу, так же как серебристые березы вон за тем поворотом. Сейчас, в эту самую минуту, она там — у Хьюли. И она думает обо мне: мы чаще думаем о тех, с кем не сошлись во мнениях, чем о тех, с кем у нас нет ни малейших разногласий.
Потом я подумал о миссис Хьюли. Не так давно до меня дошел слух, что она отзывалась обо мне как о перезрелом альфонсе. Сейчас она рассказывает Норе мою биографию; можно не сомневаться, что она мне не польстит. В ее изображении я предстану злодеем, коварным и наглым, выбившимся из низов не жестоким непосильным трудом, не благодаря уму и способностям; а лишь потому, что от него забеременела дочь богача. И история Элис снова будет вытащена на свет божий и стараниями миссис Хьюли превращена в нечто еще более ужасное. Если вдуматься, то весьма вероятно, что именно миссис Хьюли и была автором распространившейся в свое время сплетни, будто я сказал Элис, что она старуха и я сыт ею по горло, а для нее самый лучший выход из всей этой истории — покончить с собой.
И если даже и не миссис Хьюли породила эту сплетню, она все равно не изгладилась из ее памяти. А ее муж и мистер Грэффем едва ли встанут грудью на мою защиту.
Я приостановил машину, чтобы поправить зеркало, и поглядел на замок Синдрема, еще видневшийся позади. Это было сооружение чудовищно дурного вкуса; оно занимало столько места, что там могла бы разместиться сотня муниципалитетов, это был дикий, почти болезненно претенциозный памятник чьей-то алчности и эгоизма, воплощенная в камне мечта ребенка. И все-таки на него стоило поглядеть, и я не без удовольствия глядел на него. Он так мелодраматично темнел на фоне заката!
Я поехал дальше. Сидя в крошечном, облепленном галькой коттедже Хьюли, Нора выслушает историю моей жизни. Она не услышит ничего похвального про меня, но то, что она услышит, не навеет на нее скуки.
Быть может, ее любопытство будет даже задето. Тип современного альфонса, разумеется, не слишком достойный образец человека, но в нем, несомненно, есть известное обаяние. Я не достиг в жизни того, чего бы мне хотелось, я уже начал полнеть не по летам, Сьюзен опять стала сварлива, я не был так умен, как Грэффем, и никогда не стану так богат, как этот мальчишка Хезерсет, но я всегда имел успех у женщин. Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что мой доклад в замке Синдрема был весьма жалким подобием доклада. Говорил я членораздельно и гладко, громким, внятным голосом, но не высказал ни единой оригинальной мысли и отлично понимал, что Норе было и скучно и донельзя досадно слушать все это. Но в постели у нас все было бы по-другому.
И мне почудилось, что она здесь, рядом со мной; ветер, врываясь в открытое окно машины, трепал ее короткие кудри, ее рука небрежно лежала на моем колене. И пожелай я ее сейчас, она была бы моей: желание, если оно достаточно сильно, передается, как болезнь. Пришла пора для нового, пришла пора моей жизни обрести новую форму. Марк попал не в бровь, а в глаз — я завидовал ему. Я все еще слышал насмешку, звучавшую в его голосе: «Но разве нет никого другого? Никого, кто бы вас интересовал? И что вы собираетесь по этому поводу предпринять?»
И когда я медленно спускался по склону холма к реке, к горбатому мосту, за которым начиналось Беличье шоссе, мне уже было ясно, что я буду делать. До сих пор я пользовался несложным опытом моих холостяцких побед. Как бы мне хотелось сбросить с плеч последние десять лет моей жизни! Мне нравилась Нора, если не сказать больше, но я уже знал, что не буду ничего предпринимать в отношении ее совершенно так же, как, если говорить всерьез, я, в сущности, ничего не предпринимал в отношении Джин.
Ровно через минуту я буду на Рыночной улице, через две минуты — на шоссе Сент-Клэр и через пять минут — дома, где моя жена подаст мне ужин. А после ужина я выпью виски и лягу спать. И тогда я могу вообразить себе, что женщина, лежащая рядом со мной, — Нора. Я не Марк и никогда не буду таким, как Марк, но в этом заключается и некоторое мое превосходство над ним.
11
Когда я шел по коридору, направляясь в свой кабинет, мысли мои были заняты Хиллингтоном, которого поставили сейчас во главе тех, кто работал на счетной машине. Это был худосочный молодой человек с расчесанными на прямой пробор, сильно напомаженными бриллиантином волосами и великим множеством вечных перьев и карандашей, торчащих из нагрудного кармана; он неизменно носил старомодные стоячие воротнички и и прихватывал галстук довольно вульгарным клипсом в виде стэка. Его внешность почему-то всегда действовала на меня угнетающе, и я прилагал немало усилий к тому, чтобы держаться от него подальше. Однако мне это удавалось редко, и я с чувством мрачной неотвратимости постоянно ждал, что вот сейчас он непременно схватит меня где-нибудь за лацкан. По сути дела, он не имел на это никаких прав и оснований, ибо находился в распоряжении Миддриджа, а не в моем. И вообще, с досадой говорил я себе, за все, что так или иначе связано с работой счетной машины, отвечал Миддридж. Для меня это было чрезвычайно важно. Миддрпдж всю жизнь ухитрялся перекладывать свою ношу на плечи других, и вот теперь наконец вынужден был нести ее сам, а она доставляла немало хлопот.
В коридоре приятно пахло свежей масляной краской. У меня почему-то возникло дурацкое желание пощупать блестящую кремовую поверхность стены — просохла она уже или нет. Пять лет я не давал житья Миддриджу, предлагая ему немного освежить и осветлить эту часть помещения. Месяц назад совершенно неожиданно он сдался. Он даже согласился застеклить дверь в конце коридора. Через эту дверь в коридор проникал сейчас солнечный свет. Я прибавил шагу. Как только я поравнялся с дверью комнаты, где стояла счетная машина, оттуда вышел Хиллингтон. Это случалось уже в третий раз за последнее время. Я просто недоумевал, откуда он знает, что я нахожусь поблизости.
— Я бы хотел поговорить с вами, сэр, — сказал он.
На нем был блестящий черный пиджак из альпаки, который в сочетании с прямым пробором и высоким стоячим воротником производил впечатление чего-то вышедшего из употребления три десятилетия назад. Он мог бы послужить великолепной иллюстрацией к одному из тех руководств по счетному делу, по которым я учился до войны. Направляясь следом за ним в комнату, где стояла счетная машина, я снова испытал ставшее уже привычным гнетущее чувство. Хиллингтон работал в отделе Миддриджа, и я знал, что с помощью его Миддридж так или иначе втянет меня в эту неразбериху со счетной машиной; тем или иным способом, но он спихнет-таки все это хозяйство на мои плечи.
— У меня очень мало времени, — сказал я. — Тем не менее валяйте, старина, выкладывайте. Облегчите, как говорится, свою душу. — Я всегда ловил себя на том, что говорю ненатурально бодрым голосом и употребляю какие-то устарелые обороты, когда говорю с Хиллингтоном.
— Это серьезное дело, сэр. Я тщательно обдумал все, сэр. Я намерен просить об увольнении.
— Это у нас у всех бывает порой, — сказал я. — А что за причина?
— Я не намерен выслушивать грубую брань по своему адресу, — сказал он. — Но это было даже хуже брани. Значительно хуже.
— Насколько значительно хуже?
Он, казалось, не слышал моего вопроса.
— Счетная машина будет выполнять в точности то, что вы ей прикажете, мистер Лэмптон. Ни больше, ни меньше.
— Я знаю, — сказал я мягко.
— В начальной стадии освоения всегда бывают неполадки, мистер Лэмптон. Не я изобрел эту машину, в конце-то концов. Надо было проделать кое-какую подготовительную работу, а она не была проделана… Мистеру Брауну совершенно незачем было так на меня орать и употреблять такие выражения в разговоре со мной. — Лицо у него раскраснелось, в глазах появился подозрительно влажный блеск.
