Джон Брэйн - Жизнь наверху
Я посмотрел на Хиллингтона, который подошел еще ближе к девушке, сидевшей возле картотеки. Лица ее я не видел — только длинную нежную шею и большую копну черных волос, но в том, как она склонила голову к плечу, было что-то очень юное.
— Он занят сейчас, — сказал я. — Но я уверен, что для вас он все бросит. Если вы в самом деле хотите познакомиться с этой штукой… Разве в вашей конторе нет такой машины?
— У нас не совсем такая, — сказал он. — Наша делает так: клик-клик-клик-щелк, а ваша: щелк-клик-щелк-клик. Сие чрезвычайно важно. — Он направился к Хиллингтону. — Я не прощаюсь с вами, дружище, — бросил он мне через плечо.
— Всего хорошего! — сказал я машинально.
Я забыл о нем, как только вышел за дверь. Я торопливо вспоминал все, что услышал от Хиллингтона. Вывод был ясен. Скоро здесь начнется гигантская неразбериха. И кто-то должен будет ее распутать. Кто-то, кто работал до седьмого пота, выворачивал себя наизнанку, чтобы занять кресло в правлении. Кто-то, кто не несет ответственности за эту путаницу, а, наоборот, с самого начала предостерегал Брауна против слишком поспешного перехода от старой системы к новой. Мало сказать — поспешного; подобно тому как колесо должно быть совершенно круглым, чтобы успешно служить своему назначению, так и работа счетно-вычислительной машины должна быть организована по определенной системе. Теперь эта система должна претерпеть некоторые изменения и вместе с тем в основе своей все же остаться прежней. И кому-то, если он хочет получить место в правлении, нужно, не теряя времени, получше изучить все, что касается работы счетно-вычислительных машин. Я распахнул стеклянную дверь и вышел на солнечный свет, с удовольствием обмозговывая эту задачу.
12
Двумя неделями позже, уже в Лондоне, я все еще продолжал ее обмозговывать. Она оказалась далеко не такой простой, как я сначала предполагал. Впервые в жизни я почувствовал что-то вроде симпатии к Миддриджу. Даже посещение главной конторы флемвилской компании счетно-вычислительных машин, где я побывал после основательного завтрака в «Эпикурейце» с Тиффилдом, ничуть не прояснило мои мозги: я ушел оттуда с целой охапкой брошюр, разламывающейся от боли головой и десятью страницами заметок, в которых сам мало что понимал.
На другой день после моего посещения «Счетных машин Флемвила» я решил вернуться домой. В ту минуту, когда я принимал это решение, оно казалось мне вполне резонным и естественным. Я успешно завершил свои дела с Тиффилдом; отель, в котором я на этот раз остановился, был классом намного ниже «Савоя», а главное — мое возвращение на день раньше могло умилостивить Сьюзен. Ее раздражение и злоба по поводу этой поездки, о которой я узнал ровно за три часа до отхода поезда, переросли рамки обычного.
Тем не менее, приближаясь к конторке дежурного администратора гостиницы, я испытывал странное чувство нерешительности. Мне не хотелось оставаться. И мне не хотелось уезжать. Меня давило бремя слишком многих забот, слишком многих решений. Мне хотелось стряхнуть их с себя и завалиться спать, а проснувшись, напиться чаю и снова уснуть. Не такое уж это как будто непомерное желание, скулил в душе какой-то голос. Когда-нибудь…
Голос замер; я не позволил себе долго прислушиваться к нему. Я нажал кнопку.
— Будьте любезны, мой счет. Двести первый номер.
Дежурная поглядела на меня, подняв глаза от кипы машинописных материалов. Гротескно-модные очки отнюдь не делали ее лицо менее суровым.
— Одну минуту, сэр.
Одна минута растянулась на пять. Затем она пошла заглянуть в карточку и вернулась ко мне.
— Вы брали номер до завтрашнего дня, — сказала она. Теперь на лице ее читалось подозрение.
На ней было темно-синее платье; когда она подняла руку, чтобы поправить очки, я увидел темное пятно пота у нее под мышкой. Она была бы совсем недурна, если бы не слишком усталое выражение лица и бесцветные волосы.
— Я закончил все дела раньше, чем предполагал, — сказал я. — И хочу вернуться на свой освежающий север.
Она не обратила внимания на мои, слова, но я раскусил, как мне казалось, почему она смотрит на меня с подозрением: она думала, что я хочу ее обдурить. Я вытер лицо платком. Платок был влажный от пота, и толку от него было мало.
— Боюсь, что вам придется заплатить за полные сутки, сэр. В наших правилах очень точно указано…
— Да, да. Разумеется. Вы дайте мне только счет, пожалуйста.
Я подумал о предстоящем мне путешествии, увидел перед собой купе железнодорожного вагона, и на какую-то секунду мое решение поколебалось. Не то чтобы мне было так уж жалко уплатить тридцать шиллингов за номер, которым я не буду пользоваться, но казалось обидным, что кто-то там, кому принадлежит этот отель, получит двойной барыш. Ведь что бы ни говорила дежурная, а я знал: номер не будет пустовать сегодня ночью. Лондон, как всегда, был переполнен приезжими. И Джин опять была в Кенсингтоне — выступала в небольшой роли в ревю. Накануне вечером я возил Тиффилда поглядеть это ревю. У Джин был сольный номер — она исполняла песенку. Насколько мне удалось понять, это был крик наболевшей души о том, что уже не стало мужчин, способных приласкать женщину больше одного раза в ночь. Мне припомнилась эта песенка и костюм, в котором исполняла ее Джин, и я почувствовал, как город и зной завладевают мною: ночные клубы, стриптизы, проститутки, парочки в Гайд-парке, полураздетые девицы в «Лидо» — все сплелось в один клубок… И я был слишком раздосадован поведением Сьюзен, чтобы упускать такой случай.
— Мы не были предупреждены заранее и не сможем теперь сдать этот номер, — говорила дежурная. — В это время года мы могли бы сдать вдвое больше номеров, чем у нас есть в отеле, но ведь никому не придет в голову, что сегодня вечером здесь могут быть свободные номера.
— Понятно, — сказал я.
От жары и пота мне прямо-таки разъедало глаза. Я достал чистый носовой платок из нагрудного кармана.
— Это указано в правилах, — сказала она и начала выписывать мне счет.
Я поглядел вправо — на перечень правил, висевший на стене. Там перечислялось довольно большое количество запретов, налагавшихся на посетителей отеля. Возле лифта висел еще один перечень — для полного комплекта.
— Да, конечно, чем-чем, а правилами вы обеспечены полностью, — сказал я. И вынул чековую книжку.
— Не откажите в любезности написать свой адрес на обороте, сэр.
— Пожалуйста, если это доставит вам удовольствие.
Она улыбнулась.
— Это не для меня, сэр. Такое правило.
Она окинула меня оценивающим взглядом. Улыбка была зазывающей — такую улыбку я никак не ожидал увидеть в этом уныло-сером вестибюле. А, мне это просто показалось; быть может, мне просто пора было возвращаться домой.
Я отказался от услуг портье, который хотел позвать мне такси. У меня не было никаких вещей, кроме портфеля, и я не находил нужным платить ему полкроны за то, что он выкрикнет одно-единственное слово. Эта небольшая экономия, небольшая победа над враждебными силами, управлявшими отелем, доставила мне мимолетное удовлетворение. Все же я никак не мог освободиться от чувства, что покидаю спектакль прежде, чем упал занавес, что Лондон приготовил для меня еще что-то, но у меня не хватает решимости его взять.
И почему бы мне, собственно, не остаться, — причин, мешавших этому, не было. Сьюзен не ждала моего возвращения раньше завтрашнего дня. А то, что я освободил номер в отеле, не имело значения — ничего не стоит найти пристанище на одну ночь, думал я, расплачиваясь с такси на Кингс-Крос. Я остановился в нерешительности перед телефонной будкой, вертя в пальцах монету. Это было ребячество; но мне надоело быть взрослым, надоело быть образцовым мужем, надоело вести себя примерно.
Мне захотелось хотя бы раз в жизни делать то, что мне нравится, доказать Джин, что ее песенка — вздор… Если выпадет решка, я остаюсь; если выпадет решка, я позвоню Джин, как обещал, и еще раз посмотрю это ревю, но посмотрю уже по-другому, с большим удовольствием, так как буду знать, что мне предстоит получить то, к чему все так тщетно стремятся… Я буду ждать ее за кулисами, а потом мы поужинаем у «Прюнье»…
Монета упала вверх решкой. Я опустил ее в нагрудный кармашек, решив сохранить на память как символ моего раскрепощения. Но, снимая телефонную трубку, я вдруг почувствовал, что опоздал с этим звонком на десять лет. Теперь я уже слишком привык обдумывать последствия каждого своего поступка, слишком привык взвешивать все «за» и «против», стал слишком благоразумен, чтобы совершить какое-нибудь безрассудство.
Но откровенная радость Джин, когда она узнала меня, и ее свежий, почти детский голосок, довольно мило приправленный чуть-чуть театральным кокни, заставил меня на мгновение забыть о благоразумии.
— Я хочу быть с вами, — сказал я.
