Лео Яковлев - Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний
В трудные семидесятые наши пути во времени и пространстве не пересекались. Я издали, довольствуясь обменом приветами, следил за его трудами, понимая, что относительно немногочисленные публикации его переводов и даже известная мне его самоотверженная работа над эстетическим и философским наследием Поля Валери далеко не исчерпывают всего сделанного им за это плодотворное десятилетие. И меня радовало все то хорошее, что я слышал о нем, когда изредка приходилось соприкасаться с московским литературным миром, и особенно — добрые слова Анастасии Цветаевой, крайне строгой в своих оценках.
А в это время его ожидало очередное соприкосновение со Злом — борьба за возможность съездить во Францию по вполне официальному приглашению, поступившему от французского ПЕН-клуба. Его имя зазвучало в передачах по «вражеским голосам», поползли слухи о письме Вадима к «дорогому Леониду Ильичу». Режим уже начал дряхлеть и за каких-нибудь восемь (!!!) лет ему удалось «выбить» из него разрешение на посещение страны, в культурное сближение с которой он внес значительный вклад. Возвращаться назад Вадим не торопился, ибо понимал, что на «выбивание» следующей поездки у него уже может не хватить ни сил, ни времени, ни жизни.
Жизнь человека на Земле быстротечна, а в своей завершающей стадии она еще более ускоряется, и, перебирая сейчас в памяти наши восьмидесятые и девяностые, я не могу понять, как и когда они прошли. Могу лишь сказать, что все эти годы я всегда помнил о Вадиме и многое знал о его жизни.
Мы опять «с оказией» обменивались приветами и книгами. В начале девяностых вышел у нас сборник «Из трех книг», и я узнал его как оригинального поэта, а в последней посылке из Парижа была новая его книга «Поэт в катастрофе» — о Борисе Пастернаке, Марине Цветаевой и, конечно, о нем самом, переживавшем и победившем ту же самую катастрофу — столкновение поэта с исторической действительностью.
Василий Розанов, раздумья которого часто были фоном нашего с Вадимом общения, как-то записал:
«Секрет писательства заключается в вечной и невольной музыке в душе».
В душе Вадима была эта вечная музыка творчества. Теперь она будет звучать в его книгах.
Явившись по стечению обстоятельств нашим посланником в той самой Европе, к которой теперь стремится Украина, он сумел стать частью парижской духовной элиты, был награжден французскими знаками отличия, и его уход отмечен некрологом не только в России и его родном Харькове, но и в ведущих газетах Франции «Монд» и «Либерасьон». Можно сказать, Вадим Козовой был вторым, после Ильи Мечникова, харьковчанином, получившим во Франции искреннее и благодарное признание.
Четверть века назад Вадим перевел для «Библиотеки всемирной литературы» балладу «Иоанн Безземельный прибывает в последний порт», принадлежащую перу Ивана Голля. Под этим необычным псевдонимом скрыт Исаак Ланг, человек близкой Вадиму страннической судьбы, франко-немецкий поэт-авангардист, живший то в Германии, то во Франции и в Америке, для которого, как и для Вадима, «последним портом» стал Париж. В этой балладе есть такие горькие слова:
И сестры вслед
не вымолвят ни слова,
И не прильнет, бледнея,
мать к окну.
Трава не дрогнет
у крыльца родного,
Что за страна
в беспамятном дыму?
Будем надеяться: дым беспамятства развеется, и Вадим Козовой в своих книгах вернется домой.
1999
Воспоминания о Валентине Пикуле
Моя первая «встреча» с Пикулем произошла при следующих обстоятельствах: около четверти века назад я как-то в очередной раз приехал в Москву на очередное совещание. Сбор был назначен на «после обеда», приехал же я рано и решил начать свой московский день с «Дома книги», а потом уже побывать в продовольственных и иных магазинах, чтобы, как тогда было принято, «достать» что-нибудь (такое, что в Харькове, конечно, тоже было, но не для всех).
В «Дом книги» на Новом Арбате я зашел минут через пять после его открытия, как всегда через правую дверь и, как всегда поднялся по правой лестнице на второй этаж. Осмотр начал, тоже как всегда, с философии и истории, не спеша продвигаясь по секциям к прозе, поэзии и антиквариату.
И только когда дошел до левой лестницы, заметил, что по ней, теряясь где-то внизу, вьется очень упорядоченная «тонкая» и тихая очередь. Люди в очереди, мужчины и женщины, были чем-то похожи друг на друга, может быть, сдержанностью, сосредоточенностью и даже целеустремленностью. «Что дают?» — тихо спросил я у дамы, показавшейся мне добрее прочих, и получил краткий ответ: «Пикуля».
Слово это мне ни о чем, кроме как о крошечных «закусочных» маринованных огурчиках, не напоминало, и я пошел в «голову» очереди, где распаковывались последние пачки вожделенных книг, и действительно прочитал на промелькнувшем экземпляре «Валентин Пикуль», а также заметил рисунок на обложке — явно «из прошлого».
Меня поразили тогда две особенности этого эпизода: как это я, имевший к тому времени 37-летний читательский опыт, ничего не знаю о писателе, чье имя подняло эту толпу, вероятно, с вечера, а может, и с позавчера — с записями, списками, отметками номеров на ладонях, ночными дежурствами и т. д., и т. п., и второе — все, как один, ставшие обладателями заветной книги и «очередники», ее не получившие (запас книг растаял у меня на глазах), почти такой же очередью спускались вниз по той же левой лестнице и покидали магазин так дисциплинированно, что, казалось, над ними довлела известная из «лагерной литературы» команда: «Шаг вправо, шаг влево…» и т. п.
Я впервые в жизни видел «читателей», попавших в «Дом книги» или в любой другой книжный магазин, и не потративших нескольких минут на то, чтобы «пробежаться» по всем прилавкам!
Эти феномены в моем представлении навсегда связались с именем Пикуля, и, прибыв в Харьков, я опросил знакомых книголюбов. Кто-то что-то слышал, но большинство об этом таинственном «властителе дум» специфической московской публики вообще ничего не знало. («Страсти по Пикулю» с некоторым опозданием дошли и до Харькова — года через три.)
Тогда я при первой же возможности заказал его книгу в библиотеке имени В. Г. Короленко, еще получавшей в те времена «обязательный экземпляр» всей выходящей в советской империи книжной продукции.
Мне доставили ту самую, выстраданную московской очередью книгу. Это было сочинение под названием «Пером и шпагой». По прочтении нескольких первых страниц я понял, что передо мной по меньшей мере пятый вариант жизнеописания похождений «шевалье» де Бомона (он же — «мадемуазель»), хорошо известных всем любителям исторических казусов и загадок.
Позднее я так же бегло ознакомился с романом «Слово и дело», где угадывалась мешанина из прелестных мемуаров и анекдотов о елизаветинской эпохе, рассеянных по журналам Семевского и Бартенева. Все это подавалось с уверенной наглостью и легкостью мысли необыкновенной.
И все же этими выводами мои впечатления от знакомства с романами Пикуля не ограничились. Листая страницы его книг, я понял, что сам Пикуль много умнее того, что он написал, и тех, для кого он писал. И я стал следить за его дальнейшей судьбой и литературной работой.
Валентин Саввич Пикуль родился в Ленинграде 13 июля 1928 года — в том году, когда «товарищ» Сталин, поняв, что на всемирного лидера он явно не тянет, окончательно решил превратить «Советский Союз» из полевого лагеря на пути к «мировой революции» в тысячелетний русский национал-большевистский рейх с собой, в качестве императора, во главе и приступил к реализации этого исторического решения.
Переход от демагогии интернациональной к демагогии националистической в стране, где уже росло третье поколение «интернационалистов», был непрост, и начинался этот процесс, естественно, в Москве и Питере, где каждый камень дышал русской историей. В этих условиях — условиях постепенного воссоздания русской истории — начинал свою сознательную жизнь Валентин Пикуль. К тому же его детство и юность проходили в патриотически настроенной семье, и, когда началась война, добровольцем (имея «бронь») ушел на фронт и погиб его отец, а он сам бежал из дома в школу юнг и прослужил на флоте до капитуляции Германии.
Начал он, что вполне понятно, как морской писатель — слишком сильны были военные впечатления, да и потом он неоднократно обращался к морской тематике уже как исторический романист.
Любое общество всегда нуждалось и нуждается в исторической литературе. История — единственная наука, имевшая у древних собственную музу — Клио, и это показывает, что человечество с давних времен от тех, кто решил посвятить себя изучению прошлого, требовало артистизма, способности подняться над обыденностью и литературного дарования. К сожалению, очень немногие ученые-историки обладали такими качествами. Маколей, Карлейль, Карамзин, Ключевский, Тарле, Грушевский и, может быть, еще несколько имен — вот те, кто в последние два столетия мог общаться с читателями без «литературных агентов».
