Изидор Окпевхо - Последний долг
Отец истратил слова понапрасну. Агбейэгбе по-прежнему сидит у стены и молчит, и в юных глазах его беспокойный блеск.
Так он сидит уже довольно долго. И вдруг он вскакивает и начинает ходить по камере взад-вперед, руки в карманах, в опущенных глазах прежнее беспокойство. Так он ходит и ходит размеренными шагами, но поднимая глаз, не вынимая рук из карманов. И вдруг он останавливается, садится на корточки к нам лицом, морщит лоб и сжимает кулаки.
— Послушайте, джентльмены, — он устраивается поудобнее, подтягивает штаны. — Всем вам надо это понять. Я не надеюсь, что вы можете во всей полноте увидеть ту всемирную борьбу, которую некоторые из нас ведут на благо всего человечества. Вы все знаете, что в нашей стране в настоящее время происходят военные действия. Так вот, это пустая трата нашего времени. Война только отодвигает последний и решительный бой, ей не удастся его предотвратить. Ни в коем случае! — Он выбрасывает вперед сжатый кулак и слова вскакивает, на этот раз не сводя с нас взгляда. Из кармана рубашки он достает измятую пачку сигарет и закуривает.
— О какой борьбе я веду речь? — продолжает он. — О решительной борьбе за освобождение трудящихся и обездоленных масс от постыдной, бесчеловечной эксплуатации богатыми. — Теперь он ходит совсем медленно и пристально всматривается в паши лица. — Вы думаете, что бог создал человечество для того, чтобы одна его часть поработила и угнетала другую? Вы думаете, что богу угодно, чтобы некоторые утопали в лени и роскоши, в то время как другие обречены жить в нужде и страданиях, рубить господам дрова, и носить воду, и угождать их разнузданному распутству? Может, вы думаете, что некоторые люди рождаются, чтобы править, — как они безосновательно утверждают? Может, вы думаете, что другие рождаются, чтобы ими правили, чтобы их угнетали для блага эксплуататоров — без каких бы то ни было причин и обоснований? Нет, братья. Задумайтесь на минуту, и вы сами увидите, как все безумно и иррационально в сегодняшнем мире угнетения большинства меньшинством.
Он забыл о сигарете, она почти догорела, он подносит к губам жалкий окурок, затягивается и выпускает в воздух густую струю дыма. Вдруг он хмурится. В пашу сторону направляется солдат, поигрывая автоматом. Агбейэгбе умолкает и делает вид, что просто так ходит, одна рука в кармане, другая ласкает окурок. Наши непонимающие лица расслабляются. Но солдата зовет его сотоварищ, и он возвращается туда, откуда пришел. Презрительно взглянув на удаляющегося солдата, наш ученый оратор снова садится на корточки и обращается к нам:
— Как я вам говорил, джентльмены, проклятие современности — эксплуатация, эксплуатация низших классов. Они низшие не потому, что им это нравится, но потому, что угнетатели изо всех сил стараются помешать им подняться вверх.
Он умолкает. Некоторые из нас вздыхают и переглядываются. Никто не произносит ни слова. Мы снова готовы безропотно слушать его, на этот раз мы глядим на него уже не с удивлением, но желая узнать что-то новое или хотя бы избавиться от собственного непонимания. Он вновь начинает расхаживать.
— Взгляните на всех нас, запертых здесь. Есть среди нас богатые? Я спрашиваю, есть здесь богатые? Конечно, нет! Я уверен, что вы уже начинаете понимать, что я имею в виду, когда говорю о продолжающемся угнетении бедных богатыми.
Разберем на примерах. Отец, ты говорил нам, что ты крестьянин. Много ты заработал на своем поле? Ничего! Ничего, кроме жалких грошей, на которые мог прокормить семью, — разумеется, я не хочу сравнивать, как питаетесь вы и как обжираются наши большие боссы. И твои доходы всегда были ничтожны, потому что богатые в пашей стране постоянно занижали цены на твою продукцию — только для того, чтобы сам ты не стал богатым!
Господин Эмени, вы служили посыльным в суде, как вы говорите, тридцать два года. Тридцать два года — это не шутка! Может быть, вы считаете, что за все это время вы не заслужили повышения по службе? Ибо ясно, если бы вы не исполняли свои обязанности надлежащим образом, вас бы уволили. Но оставим это. Вы проводили в суде каждый день своей жизни, поэтому никто лучше вас не знает той несправедливости, которой ежедневно подвергаются менее привилегированные члены нашего общества.
Господин Ошевире, вы сказали, у вас была резиновая плантация. У вас была нешуточная возможность стать богатым, большим человеком. Но богатство вам не давалось, и вы жили немногим лучше, чем работники, собиравшие для вас млечный сок. Почему получалось именно так? Потому что эксплуататоры мира договорились между собой, чтобы цепа на каучук всегда колебалась в их пользу, — и поверьте мне, с этим вы ничего не поделаете.
Я уверен, что то же можно сказать про любого из нас. Но сколько это может продолжаться? — Он останавливается, воздевает взволнованные руки, как проповедник, глаза его от возбуждения расширены. — Сколько еще должны мы сносить бремя угнетения и эксплуатации? Сколько еще мы должны выносить тех, кто сел нам на шею и одновременно схватил за глотку?
И он опять ходит взад-вперед и по-прежнему напряженно глядит в паши лица.
— Вы сами должны видеть, что только решительная, жестокая борьба может положить конец вашему нестерпимому унижению. Оно было столь долгим и столь жестоким, что мы обманем себя, если подумаем, что можем о чем-то договориться с нашими угнетателями. Нет, нет — никаких переговоров! Да если бы они были склонны вести с нами переговоры, то все эти долгие годы они не посмели бы измываться над нами, не посмели бы и не смогли бы. Да, джентльмены. Настало время для революции. Сейчас не пора говорить с врагом. Пока мы не заставим его сполна заплатить за последствия его преступлений, он не согласится сесть с нами за стол переговоров.
Итак, джентльмены, — то есть товарищи. Ибо мы с вами все — товарищи по бесправию. Поэтому я позволю себе называть вас более верным словом. Товарищи, это наше кровное дело. И я его проповедовал в школе в Окрукпе, где был учителем. Я старался организовать там единый фронт трудящихся, я не прекращал своих усилий даже во время симбийской оккупации. Враг воспользовался этим и при первой возможности донес военным властям, что я сотрудничал с мятежниками! Понимаете?
— Простите, но… кто этот… враг? — Вопрос Эмени выводит молодого человека из себя.
— То есть как это кто этот враг? — кричит он, — Прошу, не сердитесь на мое тупоумие. В эти дни приходится слышать столько слов: враг, мятежник и так далее и тому подобное — мои уши сами стали растить слова.
Мне хочется рассмеяться, по я не уверен, что меня поддержат.
— Враг, естественно, это эксплуататор. О ком все время идет речь?
Эмени не вполне удовлетворен. Но не глупо ли спорить с ученым человеком?
Агбейэгбе ищет нашей поддержки, он строит из колючей щетины на своем лице что-то вроде улыбки. Кто-то из нас вздыхает и покачивает головой. Преобладающее в камере настроение говорит, что он может рассчитывать по крайности на какое-то понимание. Он снова резко присаживается на корточки и снова пронзает нас острым, вызывающим взглядом; его голос теперь приглушенный, сдержанный, но оттого не менее настоятельный.
— Итак, товарищи, — говорит он, — настало время и нам предпринять конкретные действия.
Кое-кто придвигается поближе, чтобы лучше слышать, — чувство особой близости, должно быть, делает нас похожими на заговорщиков. Ночь почти уже одолела день. Все готовы слушать каждое слово Агбейэгбе. В темноте вокруг его головы подобие ореола, и в слабом свете, умирающем свете дня его фигура кажется устрашающей тенью.
— Слушайте меня внимательно, — продолжает он. — Я уверен, что мы здесь, несмотря на нашу немногочисленность, все же можем внести свой вклад во всемирную борьбу за освобождение простых людей, бедняков, от дьявольской власти эксплуататоров. Не думайте, что в пашей борьбе мы останемся одиноки. Нет, товарищи, вовсе нет! В то время как мы находимся в заключении, беспощадная борьба за освобождение идет во всем мире — даже в нашей стране, даже сию минуту. Силы революции шествуют к неизбежной победе. Вы не видите этого, потому что заключены в этих стенах, — стенах, которые возвел вокруг нас наш общий враг. Сделайте один шаг на волю, и вы убедитесь, что мы здесь не одиноки в нашей готовности.
— Это что… значит, вокруг тюрьмы сейчас борьба? — осмеливается кто-то спросить — это Озегбо, — и все глаза поворачиваются к нему.
— Конечно, товарищ Озегбе, — отвечает Агбейэгбе.
— И люди друг другу головы там проламывают, и еще…
Дружный хохот прерывает его. Агбейэгбе поднимает руки, призывая к молчанию. Такого отклика он не ожидал.
— Тише, товарищи! Смеяться тут не над чем. Конфронтация с нашими угнетателями не тема для шуток, особенно если учесть, что враг располагает весьма опасным оружием. — Молодой человек спохватывается и добавляет: — Хотя, разумеется, враг наш не непобедим. Давайте же попытаемся дать серьезный ответ на вопрос товарища Озегбе, ибо ясно, что он не совсем в курсе дела. Да, за пределами этих степ идет борьба — решительная борьба. Она идет одновременно на нескольких фронтах. Один из них — доктринерский, иначе говоря, идеологический, народным массам надо помочь осознать необходимость революции, надо продемонстрировать им идеалы, во имя которых ведется борьба.
