Анатолий Афанасьев - Командировка
— Я не дура, — жеманно тянет Света, тиская мою ладонь. — Я в такую темную воду не полезу. Брр! Там лягушки.
— Сама ты лягушка! — вскрикивает Таня и первая, с разбегу, блестящей живой торпедой рассекает волшебную гладь. Шутов, мужественно крякнув, — за ней.
— Не уходи, — заманчиво журчит Света. Куда там — не уходи. Я уже в воде, уже догоняю беззаботных плавцов, каждая моя жилка поет и стонет от великой истомы мгновенного обновления. Вода — теплая, парная. От нашего шума, смеха, крика колеблются леса окрест, уползают в норы хищные твари.
— У-ух! — вопит Шутов и куда-то навсегда уныривает. — Э-е-э-е! — верещит совсем не подходящим оогине голосом Татьяна. — Ду-у-рак!
— Полундра! — ору я. — Акула!
Обессиленные, задыхающиеся, выплываем мы на берег, где пол кустиком, печально обхватив колени руками, сидит, дожидается нас благоразумная Света.
— Вы чекнутые, что ли? — спрашивает она. — Юго гляди, милиция явится.
На мокрые тела натягиваем одежду.
— Теперь в гостиницу! — стучу я зубами. — У меня там икра осталась.
Праздник продолжается. Он продолжается до той минуты, пока на стук в дверь из глубины вестибюля не вырисовывается полусогнутый человекообразный швейцар. Он долго разглядывает нас через стекло, отперев, загораживает собой проход и тычет клюшкой мне в грудь:
— Кто такие?! Почему хулюганите?
— Я живу здесь, живу. Постоялец. А это мои гости. На минуточку обогреться.
— Вон оно что, — басит швейцар, с трудом сбрасывая путы сна. — Все постояльцы наши на своих местах. В двенадцать — отбой.
Он пытается замкнуть дверь, но я просовываю в щель ногу и сую ему под нос квитанцию и рубль в бумажной купюре.
— Отворяй тут вам, гулякам, среди ночи, — ворчит старик, ловко пряча рубль куда-то за пазуху. — Ты, ладно, заходи, а которые гости — фьють, фьють!
Досадное неизбежное просветление. Света первая заторопилась:
— Что вы, что вы, пора! На работу вставать.
Ужас-то какой!
Таня зевнула с неприличным всхлипом. Пора.
Шутов позвал:
— Отойдем на секунду, Витек.
— Что? — отошли. Девушки следили за нами с запоздалой опаской. Швейцар задремал, облокотившись на дверной косяк…
Шутов сказал:
— Ты мне по душе пришелся, Витек, честное слово. Не хочу, чтобы ты ошибался: я не дерьмо. Понял?
И про блок не думай, не мучься. Мы его наладим.
Понял?
— Понял, Петя. Спасибо.
Усталое у него лицо, предутреннее.
Я поцеловал Тане руку на прощание, а Свету чмокнул в щеку. Они обе были, как статуи.
Швейцар, поминая какого-то черта безмозглого, запер за мной дверь.
Я поднялся к себе, принял душ.
Одна таблетка седуксена, серая морда зари за окном. Тиканье часов под ухом. Ну, поплыли, Витек.
Витек, надо же… Никаких сновидений…
21 июля. Пятница
Перегудов, Перегудов — благодетель, работодатель, суровая душа, закованная, как нога в ботинок.
Жизнь моя до встречи с Владленом Осиповичем — это одна жизнь, после встречи с ним — совсем другая.
В молодости я увлекался людьми, как иные увлекаются коллекционированием вещей.
Не однажды, повинуясь властному зову непонятного влечения, я волочился за женщинами, маскируя свою душевную аномалию общепринятой формой.
Меня принимали за влюбленного, хотя я испытывал только зуд любопытства. Вообще сложно это объяснить. Все мои чувства и разум всегда сопротивлялись подобным фальшивым с моей стороны контактам, но какой-то один нерв во мне, зудящий как больной зуб, необоримо настаивал на сближении. Я особо выделяю женщин, потому что с мужчинами бывало проще, там обычно создавалась видимость приятельства, необременительного для обеих сторон. И разрыв такого приятельства сходил, как правило, гладко, без надрыва.
В молодости я болел каждым своим знакомым в в отдельности, в разное время, но сердцем ни к кому не прилепился.
Потом сей хронический недуг (а как иначе назвать?), столь долго мучавший и унижавший меня, но и приносивший много радости, прошел. Я познал благотворность одиночества, не замутненного постоянным обезьянничаньем. Все те образы, которые я примерял к себе, растаяли, и мне удалось слегка разглядеть собственное лицо, чуть-чуть понять движения собственной души. Иными словами, я, наверное, позднее, чем многие, вступил в тот возраст, который называют зрелостью.
Знакомство с самим собой не было легким и приятным. О, светлые и возвышенные иллюзии отрочества, канувшие в пучину самоанализа! Вас не жаль, а жаль того парения духа, когда кажется, что твоя судьба вознесется над миром подобно радуге. Человек мыслящий проходит много стадий лучезарного самовозвышения и слезливого саморазочарования, пока наконец не утвердится в каком-то более или менее определенном мнении о себе, которое (ошибочно оно или нет) уже почти не меняется с годами.
Время приглушает страсть к самопознанию, как и многие другие страсти.
После долгого перерыва — изнурительной полосы самокопания — я попал под обаяние Перегудова. Юношеская «болезнь людьми» вернулась затяжным рецидивом. Теперь мне кажется, что и в дочку Перегудова я «влюбился» как в его слабое отражение.
Некоторые пункты его биографии поразительны, отчасти потому, что совпали с удивительным временем. Есть судьбы, которые выражают историю полнее и достовернее, чем многотомные своды с подробнейшим описанием и разбором этапных событий.
Среднего роста, крупноголовый, с лицом Блюхера — от него исходило сияние осознанного долга.
Речь его то текла неглубокой речушкой, где каждое слово цеплялось за другое, как мелкие волны, то низвергалась гремящим потоком, в котором все фразы были подобны восклицательным знакам…
Перегудов Владлен Осипович — выходец из стародворянской семьи. Отец его — полковник царской армии — был из тех, кто сразу и безоговорочно принял новую власть, сражался за нее и погиб за нее. Мальчик Перегудов воспитывался матерью, бабками, сестрами матери, как он сам шутил — все его детство и юность прошли исключительно в женском обществе, причем женщины, которые его окружали, разбирались в жизни немногим лучше, чем дети. Многочисленные воспитательницы и опекунши усиленно и вразнобой прививали мальчику склонность к изящным искусствам, учили любви к прекрасному и истерически, по любому поводу внушали ему спорную мысль о том, что доброта всесильна. Колдовство детства вспоминалось Перегудову как разноцветное шуршание шелковых платьев, мягкие прикосновения ласкающих нежных рук, вечное бренчание пианино и дьявольская смесь французско-немецко-латинско-русских изречений. Еще он помнил длинный парадный стол, застеленный цветастой скатертью с кистями и уставленный фарфором и серебром, и среди этого великолепия — сиротливую пухлость желтоватых картофелин, дерзкую угловатость хлебных ломтей и все покрывающий воинственный аромат вяленой рыбы.
Единственный мужчина в доме, надежда семьи, он обманул ожидания своих наставниц. Чрезмерность розовых красок, окружавшая его, породила в нем лютую ненависть к мишуре, пышным фразам, вспыхивающим, как петарды, и гаснущим, не оставляя следа, ко всему, что связывалось у него с классовым определением — старый мир.
Он разрушил этот мир, тайком сдав экзамены в офицерское училище. С торжеством и беспощадной жестокостью юности выслушал он завывания и мольбы своих мучительниц, желавших ему, в сущности, только добра.
— Мама, — сказал он, — прошу тебя, не проливай напрасных слез. Я буду, как мой отец, защищать родину. А на все ваши побрякушки мне наплевать!..
Пойми это и не мешай мне жить…
Юный Перегудов наплевал на побрякушки, но вскоре наступил срок, когда его женщины, одна за другой, начали покидать этот мир, отшелестя как лиловые цветы, брошенные нерадивым садовником. Ох как надолго заболит его сердце, как жестоко перекрутит его чувство вины. Заснет вечным сном его мать, и его бабушки, и сестры матери, и дальние родственницы; они будут умирать с нелепой быстротой, точно торопясь друг за дружкой, и он не успеет толком ни с кем попрощаться, не успеет объяснить, что все-таки понял красоту и смысл их воздушных существований.
Понял и оценил великую беззлобность их пребывания на земле.
Горько, темно, стыло будет ему на кладбище среди дорогих могил, которые навеки скрыли и шуршание платьев, и блеск свечей, и бренчание старенького фортепьяно, и все-все робкие порывы безгрешных женских душ, так долго плутавших среди непонятного им шума и страданий…
Все это, по частям, урывками рассказала мне его дочь в период нашего скоротечного романа.
Мое увлечение Перегудовым, прямо-таки ослепление его личностью, длилось около года. Ну, начать с того, что он мне помог. Самым обыкновенным образом предложил хорошую, интересную работу. А разве этого мало? Во всяком случае, для меня. Я понимаю, опытный руководитель старается окружить себя не просто талантливыми людьми, но и единомышленниками. Но я-то с какой стороны ему мог пригодиться?
