Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2013)
Он съехал со съемной квартиры, прихватив наши вещи вместе с чужой гитарой, и потом целый год названивал сестре по ночам. Плакался о своей трагичной доле — ему предстояла женитьба на женщине, ждущей не его ребенка.
— Ты вор, понимаешь, ты во-ор, — вяло твердила она в телефонную трубку, по-детски округляя звук губами, вытянутыми в трубочку. — Ты взял наши вещи. Гитару дяди Саши (дюди Соши). Папин чемодан (чумудан). Он его из Сочи не для тебя привозил. Зачем ты звонишь? Нет, ты скажи? У тебя есть своя. Вот и звони своей…
Конечно, плевать ей было на эти вещи. Она и не помнила фибровый чемодан со стальными уголками — бездумно, заклинанием, повторяя затверженное мамой. «Ты плохой, не хочу играть с тобой». Наука равнодушия, как и другие точные науки, давалась ей непросто.
Однажды я вернулся с учебы рано, открыл дверь ключом и услышал шепот сестры в недрах квартиры.
Она вышла, пряча глаза, и неожиданным объятием увлекла меня на кухню — кормить.
Я ничего не понял, иначе дал бы себя увести. Но я удивленно сбросил ее руку, прошел через зал и распахнул дверь в маленькую комнату.
На спешно застеленной кровати, вытянув длинные ноги, сидел Вадим и улыбался.
— Здорово. Как дела? — спросил он, полыхнув золотым зубом.
Его глаза уперлись в мою переносицу смело и развязно. Это он учил меня смотреть в переносицу врагу, обманывая страх.
— Нормально, — буркнул я.
Мимо проскользнула сестра и встала у стены, одновременно защищая нас с Вадимом друг от друга и являясь проводником между нами. Она поймала мой взгляд и смущенно улыбнулась; поднесла руку к волосам, закрывая лицо.
— Не говори маме, ладно? — сказала она из-под руки.
— Серьезно, Ром, не говори, — попросил Вадим. — Мамка ругаться будет. А я тебе гитару верну. И еще лучше куплю в Красноярске. Я туда фуры гоняю.
Сознание того, что мне хотели заплатить за молчание, отозвалось в голове звоном оплеухи. Конечно, я никому ничего не рассказал бы. Но само ощущение, что меня могли заподозрить в стукачестве, несмотря на ненависть к нему...
Я молча развернулся и ушел на кухню.
Через несколько минут под его плоскостопыми ногами проскрипели половицы, и дверь хлопнула.
Вернувшись в свою комнату, я нашел на полке смятую пачку «Эмэндэмс». Я выкинул ее в дождливое окно, жестоко не слыша виноватых перетаптываний у входа в мою комнату. Потушил свет и лег на диван. Сестра не решилась зайти.
Конечно, я не мог не любить ее.
С ней мы бесконечно слушали пластинку со сказкой «Про обезьяну», цитируя на память диалоги и подделываясь голосами под зверей.
С ней ходили к китайскому поезду за первой в моей жизни то ли кожаной, то ли дерматиновой курткой, с разлопнувшейся в первый же месяц краской на швах. С ней заимствовали мелочь из родительских карманов и меняли в гастрике на параллелепипеды «Бомбибом».
…Прошло много лет. Она несколько раз была замужем. Ей катастрофически не везло с мужьями. Они меняли ее то на бутылку, то на звонкий рычаг игровых автоматов, то на веселых друзей в гараже. Был один историк, злостный уклонист от алиментов, был даже геолог, студент аграрки…
Она жила с каждым как в последний раз. Накрывала заботой, как оборчатой юбкой тряпичная курица — накидка на чайник, подаренная сердобольными подругами на очередную долгую семейную жизнь.
Они охали, приходили пить вино, в порыве бабьей жалости сжимали ее руки, которые она недоуменно освобождала. Она не понимала сочувствия к себе. И потом, у нее наконец-то появился сын Артем, десятилетний скейтер и паркурщик. Другого такого точно не было в их сервильных, пропахших пустыми интерьерами квартирах.
С тех пор, как умер отец, сестра смотрит на меня как на его продолжение.
В ее глазах безоговорочное уважение без попытки понять. Доверие ребенка на фотографии, где я стою божком между родителями, а она отдельно, в короткой юбочке, заглядывая в далекое синее небо.
НЕЗНАНИЕ ОБЛАКОВ НЕ ОСВОБОЖДАЕТ ОТ ОТВЕТСТВЕННОСТИ
Больница стоит на окраине, громоздится крепостью на возвышенности.
С трех обрывистых сторон внизу залегает частный сектор. С четвертой стороны город взлизывает к ней языком плавной дороги.
Если больница, любая, столичная или провинциальная, то: запах кварца и фурацилина, детдомовские полы цвета половой тряпки с мраморной крошкой, оранжевое мерцание длинных мутных ламп дневного света.
…«Отсюда меня выносить будут», — по обыкновению говорил отец, когда в два ночи открывались двери в кабинет, через которые ввозили очередного больного. Жареного, пареного, обмороженного, с переломанными конечностями, в тумане перегара.
— Что было в последний раз? — Зоя Борисовна и я за столом. — Вчера ты пропустил. Значит, с вечера позавчера до утра сегодня?
— Утром я лежал на диване. Я только проснулся и смотрел на облака. Я лежал и думал… думал, на что они похожи. То есть думал… что они уже давно мало на что похожи… Извините.
— Рассказывай, как рассказывается. — Она уверенно кивнула, прищурилась и чуть склонила голову набок. Женщина за сорок, с матовым припухшим лицом, крахмальной грудью, навалившейся на стол, с холеными пальцами, выстукивающими по стеклу в ожидании, с крупной стройной фигурой, насколько можно разобрать через халат. Впрочем, халат всегда стройнит, и вот почему у врачей статистически много служебных романов.
— Облака выплывали из-за того дома ромбом, как нос корабля — знаете, где живет мама? Поблизости всего один такой.
— Да-да.
— Все облака выплывали из-за него и плыли в одну сторону, на запад. Но вдруг я увидел, что одно облако, лиловое, не выплывает, а как бы не может… Оно как бы пыталось выплыть, но все время возвращалось, это были такие подергивания туда-сюда, — я изобразил руками. — Это почему-то показалось мне странным, хотя черт их знает, эти облака.
— Ты смог отделить это от себя, как мы договаривались? Свои ощущения от себя, когда это начинается?
— Я еще не понял, что это начинается.
— Что было дальше?
— Я пошел в другую комнату и посмотрел в окно оттуда. Но все равно угол дома мешал. Я пошел на кухню. Там тоже было не видно, только как будто капельку чернеется что-то...
— Так.
— Тогда я вышел из дома и отошел так, что дом-корабль уже не мешал. Я еще подумал — хорошо, что у меня есть ключ. Мама поставила новый замок с автоматической защелкой. Ей кажется, что за домом следят. Еще она хочет сменить дверь. Может, ей тоже стоит зайти к вам?
— Не отвлекайся. Что ты увидел?
— Да. Сейчас. Я увидел… там, где было то странное облако… Там был какой-то аппарат. И на нем сидела женщина. Мне показалось, аппарат похож на что-то медицинское. — Я поискал глазами вокруг, но не нашел ничего подходящего. — Он был блестящий, и он захватил лиловое облако!
Я вскочил и заходил по кабинету, размахивая руками, как киношные психи.
— Он как бы присосался к нему и двигался. Туда-сюда, туда-сюда! Как если бы хотел оттранспортировать его в другом направлении. Но у него не получалось. Туда-сюда, туда-сюда… Я понятно объясняю?
— Чем это закончилось?
— Я не дождался и сразу пошел сюда.
Я сел и потянулся к стакану; он был пуст.
Она побарабанила пальцами по стеклу, собрав губы в бутон.
— Ты говоришь, в аппарате сидела женщина. Какого цвета одежда была на женщине?
— Она была… женщина была голая.
Яростно взвизгнул стул. Она хлопнула ладонью по столу, резко встала и отвернулась, взметнув полы халата.
— Мне что это, для себя? У меня очередь в коридоре, — холодно сказала она.
В кабинет действительно просунулась лысая голова на черепашьей шее и поверх очков посмотрела на нас. Зоя Борисовна врачебно-пронзительно сказала: «Подождите, я вызову!», — и голова убралась, прикрыв дверь.
— Простите, пожалуйста, Зоя Борисовна, — сказал я. — Сам не знаю, что нашло.
Я встал, взял со стола афганку.
— Понимаете, я не верю, что это лечится разговорами. Мне вообще стыдно, что я вас отвлекаю. А можно мне просто поставить укол? Или можно выписать феназепам?
