Григорий Ряжский - Дивертисмент братьев Лунио
Короче, вызвал и говорит, чтобы ехали в деревню, которая ближе к линии фронта располагалась, и показал на карте; там, сказал, нашей роты часть будут расквартировывать, но не сегодня. Так, чтобы успеть, пока не всех разобрали, надо шороху там навести заранее и девок пару сюда доставить, к нему, каких посисястей, из местных. Сказать, паёк получат, и спирту дам. Задание ясно, бойцы? И без них чтобы не возвращались. Это приказ. Вас туда подбросят, я команду дам.
Ну мы морды сделали синхронно, но честь отдали и поехали. Знали, чего-чего, а как отомстить, этот уж всегда найдёт, гнида. Добрались до места, дальше которого дорога уже ехать не позволяла, разбомблённая была, в колдобинах и рытвинах вся. Шофёр наш говорит, ребята, мол, давайте я сюда за вами часика через два подкачу, а вы пешком уж теперь. Хватит вам времени тёток для ротного набрать? И ржёт. Только, говорит, я б вам совет дал, самим для начала девок этих спробовать, а то целки окажутся и ротному ни в какую не дадут. Он вас после живьём сожрёт, козлина.
В общем, пошли мы туда через лес, но только до деревни так и не добрались. И даже винтовку ни сам я, ни Хабибуллин мой сдёрнуть с плеча так и не успели. Они откуда-то сверху спрыгнули и навалились, и каждому из нас по голове, по одному мощному удару. Опытные были, суки, разведчики, тоже двое, в маскхалатах. Поджидали языка, наверное, нормального, а напоролись на нас, рядовых пехотинцев, двух молокососов.
Очнулись мы уже связанными, руки за спиной. И повели нас через опушку к мотоциклу своему – там они его оставили, замаскировав ветками. Свалили, как два куля в коляску, увезли к своим и сдали. Пока тряслись в мотоколяске той, Ринатка успел шепнуть мне, чтобы не признавался, что еврей, чтоб фамилию скрыл, когда спросят. Прошептал, тихо так, еле слышно: скажи, мол, что брат мой младший, тоже Хабибуллин, а звать Ахметом. Ты чёрный, сойдёшь за нашего, иначе тут же тебя в расход пустят, на месте, закон у них такой фашистский есть насчёт ваших.
А гимнастёрка моя так и осталась в лесу том лежать вместе с солдатской книжкой в нагрудном кармане. Когда эти двое навалились, она на траву упала, а они не подобрали. Наверное, это меня и спасло от гибели тогда, хотя и было 13-е число несчастливое. И то меня спасло ещё, что Ринатка мой дело подсказал, – сам бы в жизни подумать не мог, что евреев, оказывается, на месте расстреливать надо, а не в плену держать.
Ну, там с нами быстро разобрались, что бессмысленные мы для них оба, даже мучить не стали, даже пробовать. Дали пожрать и отправили вглубь к себе, а уж там присоединили к колонне военнопленных и отправили в концлагерь, под Гданьск. Вот так мы с Ринаткой за девками для ротного и сгоняли.
Там уже, в лагере самом, стал меня на побег подбивать Ринат. Пусть, сказал, Аллах решает, в лагере нам с тобой страдания принимать или пробовать свободу самим для себя выдернуть.
В общем, когда мы бежали с ним, наши уже в Польшу вошли, и по-хорошему лучше было бы их дождаться и досидеть в лагере до освобождения своими. Но Хабибуллин стоял насмерть – лучше не ждать, говорил, а то всех уничтожат: или немцы закопают, или свои не простят, что сидели ожидаючи, а не пытались вырваться сами. Или, ещё страшней, скажут, что, мол, сами мы в плен сдались, от войны смылись. Я, конечно, не поверил, что такое вообще может быть – как это, свои своим и не поверят? А только Ринат убедил всё равно.
И мы бежали с ним. Во время работ, на которые нас за территорию вывозили. Типа каторги было, но с кормёжкой и по расписанию. Во всём немчура порядок держала, даже в этих делах.
А когда за нами собак пустили с автоматчиками, то пришлось в воду бросаться, чтобы овчарочий нюх сбить. А вода та болотом оказалась, топью, и, хочешь – не хочешь, пришлось вглубь зайти, чтоб с головой укрыться, когда увидят. Я кочку под ногами попружинистей нащупал, присел на неё, замер и дышу через тростинку. Хабибуллин тоже присел, но, чувствую, задёргался сразу же, потому что его тут же вниз потащило, да так быстро, что ему уже роста не достало воздуха схватить. И я сижу и это понимаю, но ничего сделать не могу, потому что тогда и сам утопну или обоих выдам, потому что засекут. Так Ринатку Хабибуллина и утащило вниз, только пузырь прощальный мимо меня протолкнулся и ушёл наверх, к фашистам.
А я просидел с дырчатым растением во рту ещё часа два, наверное, продрог дико, но потом стало темно, и я вытолкнул себя обратно, на воздух. К берегу болотному добирался уже осторожно, знал теперь, как надо перебирать ногами, чувствовал, как не засосёт.
К утру из леса выбрался, а там наши, я своих сразу признал, издалека ещё. Тогда я в рост встал, рот распахнул от счастья собственного спасенья и двинул к своим, добирая последние силы, какие оставались ещё во мне. Мне каши тут же навалили, целый котелок, и я её жрал и жрал, заталкивая в желудок как можно больше впрок, потому что сильно оголодал после лагеря. А ребята смеялись и подкладывали и ещё тушенки открыли банку, чтоб салом смазать для лучшего прохождения, а то, сказали, пробка у тебя, парень, в жопе получится, пробивать потом придётся. И выпить налили, для быстрого покоя тела.
А потом за мной прибыли из штаба дивизии и отвезли в СМЕРШ. Это армейское подразделение контрразведки, где ловят вражеских лазутчиков и собственных предателей. Там судили-рядили, но как-то без меня обошлись. Пару раз то-сё спросили и под арест. А там часовой говорит, тебя, мол, решают сейчас, в штрафбат отдать или же в тыл отправлять как предателя. И продолжает: скорее как предатель пойдёшь, у них сейчас по шпионам не очень ловится, а ответ держать надо – у всякого свое начальство, ты их, брат, тоже понять должон, так ведь?
И оказался прав. На другой день в тыл меня отправили. Там выяснять стали уже не на скорую руку, в мелочах копаться решили. И нашли, чего искали. Как же ты, говорят, Гиршбаум, вообще в армию попал, раз непризывной ещё был. К тому же блокадник. Кто ж тебя взял, почему? Или в разведшколе вашей ошибочку такую пропустили, с возрастом обмишурились? Только у нас тут, гражданин хороший, или как там вас по-настоящему, не мишурятся. У нас против немецких шпионов и диверсантов глаз намётанный, даже если они и выглядят подростками.
Я им – так вы проверьте, узнайте. Военный комиссар, говорю, такой-то. Я добровольцем пришёл, он лично разрешил, и меня призвали, всё по закону. В смысле, по исключению из закона.
Они и вправду проверили. И говорят, да, ошиблись мы с тобой, парень, всё ж в разведшколе вашей немало предусмотрели для твоей легенды. Комиссар тот в гробу, чахотка – не чахотка, теперь не установишь. А больше свидетелей нет, получается. Ловкая разработка.
Я говорю, есть, неправда. Ещё одного назвать могу, помощником был у комиссара. Маркелов его фамилия, по званию не знаю кто, но он не может не помнить, он ко мне заходил ещё домой, на Фотанку, и фамилию мою знает. И сам на сборный пункт меня отправлял.
Те снова проверили, смершевцы, дали запрос, не поленились. И говорят, всё, Гиршбаум, трибунал тебе будет военный, ложь твоя окончательно опровергнута фактами. Никакого, сказал, не знаю Гиршбаума, ни на какой Фонтанке никогда не был. Это майор Маркелов, на которого ты указал, лично органам дознания всё и доложил. Он теперь военный комиссар там, на месте старого, что умер. Так что всё, юноша, вопрос твой можно считать конченым. Как и самого тебя. И будет тебе, младший сержант, лазутчик Григорий Гиршбаум, трибунал теперь.
Но был не трибунал, а суд по 58-й статье, который назначил 10 лет лагерей, но уже наших, своих, родных. И никаких писем ниоткуда и никуда. Хотя и писать мне было некому, и не от кого получать, кроме Полины Андреевны Волынцевой, про которую я совсем ничего не знал. Но это так, к слову...»
Глава 11
Вернувшись домой, Гирш обнаружил на столе в гостиной записку следующего содержания.
«Я ушол Григорий Наумычь. Совсем от вас. Дюка умирла они позвонили и сказали умирла. И дитей родила карлики обои. Простити миня, не могу как обищал. Иван».
Что совсем не пришло ему в голову, так это подумать об этом кретине, авторе записки. В этот момент Гандрабура просто перестал существовать для Гирша вообще как живая единица. Главная же новость была столь чудовищной, что он не мог более стоять. Ноги ослабли, его потащило вниз и всем весом бухнуло о паркетный пол. Где он и пробыл, скрючившись, несколько самых страшных первых минут. Потом медленно оторвал тело от паркета и затащил себя на стул. Обо всём мог подумать Григорий Наумович, всё порасставить и пораскинуть своим практическим умом. И то, как они с Дюкой будут подымать маленьких, в двойную семейную радость, когда из жизни их исчезнет циклоп, которого он сам же привёл в дом и со всеми потрохами вручил своей любимой девочке. Или же как будут втроём они, заодно с циклопом, подымать малюток, радуясь такому прибавлению в их дружном, хотя и немного удивительном семействе, если тот одумается и останется жить дальше, с Дюкой и сыновьями. Об одном не подумал, что дочка его будет лежать мёртвой в роддомовском холодильнике для случайных и редких трупов и никогда не сможет увидеть своих деток.
