Григорий Ряжский - Дивертисмент братьев Лунио
Он сел и кивнул мне на стул:
– Ты что имеешь в виду, парень?
– Я Григорий, – вежливо ответил я на вопрос, заданный не совсем про это, – Григорий Гиршбаум. Просто я хочу воевать с немцами, а папа у меня умер. А у папы друг был, он заехал недавно, тоже воюет, и оставил мне на сохранение мешок. Сказал, чтобы берёг и не развязывал. Сказал, вернусь через два дня и заберу. Только год прошёл, даже больше, а он так и не вернулся. Наверное, убило его на войне. Ну я не дождался и мешок этот раскрыл. А там вот это всё лежало. Только вчера его развязал.
– Ну? – спросил явно заинтересованный моим рассказом комиссар. – И чего дальше?
– А дальше не знаю, куда его девать, – пожал я плечами. – Мне он лично не нужен. Я в армию ухожу потому что. А в армии кормят нормально, солдатский паёк положен. Правильно?
Он уже совсем с явным интересом посмотрел на меня и, видно, начал чего-то такое у себя в голове дотумкивать. А я в ответ глянул ему в глаза и медленно так, отчётливо, вроде подтверждая его догадку, кивнул. Сверху вниз, не отрывая взгляда. Потом демонстративно глянул на дверь. Ну чтобы совсем всё прояснить. И добавил ещё:
– Это можно забрать у меня на дому, тут недалеко. Или сам могу доставить, куда скажете, товарищ комиссар.
– Мстить решил? – он смотрел на меня теперь уже как-то по-другому, серьёзней. И я понял, что возьмёт, не устоит.
– Да! – ответил я. – Хочу отомстить гадам за папу. И за других всех, кто тут у нас голодной смертью умер и от кого ничего не осталось. Некому даже вспомнить теперь. Вот Ленин хоть и умер, но идеи ведь остались, правильно? А они умерли просто так, ни за что.
– Ладно, – понизив вдруг голос, сказал комиссар и тоже глянул на дверь. – Пиши адрес, сынок, и сиди сегодня дома. Вечером к тебе заедут и лишнее твоё заберут. Есть у нас и больные, и сотрудники, кто на ладан дышит, их тоже хватает. Так что распределим твоё богатство по уму, разберёмся. А кто приедет, тот скажет, что от меня. И ты ему отдашь. Всё понял?
Само собой, было ясно и понятно, куда уж понятней, раз про больных объявил и про сотрудников на ладан. А ещё комиссар военный. Но я бодро так ответил, по-военному, как солдат будущего наступательного подразделения:
– Так точно, товарищ комиссар, намекнут, что от вас, и отдать! И спасибо за ваше содействие. Только куда приходить потом? Снова к вам же сюда?
– Да скажут тебе, скажут. Кто придёт, тот и объяснит, не гони лошадей. Короче, всё, давай, вали уже отсюда наконец. Адвокат хренов.
И снова улыбнулся. А потом согнулся в приступе сухого кашля. Я же поспешил домой, чтобы успеть сгрести то, что ещё оставалось на виду из питательного остатка, и убрать всё это в кладовку и на антресоль. Чтобы не попасться. Раньше мне это удавалось. За все эти годы после папиной смерти в нашей квартире так и не появилась ни одна живая душа.
Придя к себе, быстро убрал с глаз всё лишнее. Всё подчистую, кроме обещанного мною выкупа за право уйти на фронт и убивать немцев. Странно звучит, правда? И немножечко дико. Взятка за право быть убитым или убивать самому.
Однако надо было ещё приготовить обещанный продуктовый мешок, точно отвечающий набором провизии моему вынужденному вранью. Тогда я думал, что этот мой шаг поможет мне хотя бы в какой-то степени поквитаться со своей неудобной совестью, которая неусыпно давала о себе знать, напоминая про мою чёртову сытость в самое страшное и самое проклятое время. Порой она будила меня по ночам, заставляя вздрагивать от картинок очередного кошмарного жирного сна, в котором голодные люди в обмотках выносили из квартиры на Фонтанке наш с папой продуктовый запас. Папа стоял и молча смотрел на них, опершись о стену дома, на той стороне улицы, которая при обстреле была особенно опасна, а я говорил ему, кричал, орал изо всех сил, что разве ты не понимаешь, папочка, что сейчас они уйдут навсегда и увезут на своих детских санках всё, что мы с таким трудом накупили. Ведь это же ты отдал за это то, чем так дорожишь, а не они. Это же несправедливо, почему же ты молчишь, папочка!?
Папа не отвечал, он просто продолжал наблюдать и не реагировал на мой крик, как будто абсолютно не слышал его. А когда они всё увезли и растворились в ледяной и мутной ленинградской мгле, папа оторвал себя от опасной стены и прошептал им вслед, этим несчастным:
– Ленин умер, но идеи остались. Запомните это, пожалуйста...
В том, что время, какое я пережил, было именно таким, самым страшным и проклятым, я был тогда совершенно уверен. И это было так. Но в то же время и не так.
Вечером пришли от комиссара. Мельком осмотрелись. Оба в штатском, помоложе и постарше. Но всё равно видно было, что военные. Мешок уже в прихожей лежал, готовый. Гость, что постарше, кивнул другому, тот понятливо взвалил мой тяжеленный гостинец на плечи, не посмотрев даже, что там внутри, и потопал вниз, к машине. Я сообразил про них, что приехали, а не пришли. И ясно, что спешили. А второй, не представляясь, попросил паспорт, заглянул в него, пометил себе что-то в блокнот и сказал:
– Значит, так, Гиршбаум, придёшь послезавтра на сборный пункт, к 9.00, вот адрес, я тут написал. И кого спросить, тоже, он там будет старший, наш работник. Скажешь, помощник военного комиссара прислал, Маркелов. Это я, но он и так будет в курсе. – Он сунул мне бумажку. – Оттуда машины пойдут на формировку, в Лугу, потом вас вольют во Второй Белорусский, в 21-ю дивизию народного ополчения, общевойскового назначения. Это 33-я армия. Туда командующим с апреля идёт генерал-лейтенант Крюченкин. Боевой генерал, с таким не пропадёшь, это точно. Так что причитается с тебя, солдат, – усмехнулся пришедший.
– У меня больше нет ничего, извините, – пробормотал я, не понимая до конца, в шутку тот сказал последнюю фразу или всерьёз.
Этот человек мне не нравился, но я не мог для себя чувство это объяснить. Лет ему было за тридцать, и что-то было в нём не так. Позже я понял: он тогда не выглядел ленинградцем, пережившим блокаду, чьи лица я наблюдал до этого постоянно и к которым глаза мои успели привыкнуть за эти два с половиной страшных года. Маркелов этот был как-то уж слишком бодр и к тому же неприятно насмешлив.
– Да ладно, парень, шучу я, не бери в голову, – отмахнулся Маркелов и осклабился. И поинтересовался: – Родители покойные чем занимались по жизни сами-то?
– Мама давно умерла, когда я маленький был ещё, а папа был ювелир, – ответил я, желая, чтобы он поскорее ушёл.
У меня оставалось не так много свободного времени.
– А-а, – протянул этот военный в штатском, – тогда всё понятно. Ювелирное дело – стоящее, это вам не копытами в дохлый сезон торговать.
– А что лет не хватает, ничего? – я решил перебить неприятную мне тему. Этот человек становился мне всё менее симпатичен.
– Ничего, – ответил Маркелов, – нормально всё будет. Если бы ты наоборот просился, тогда б ещё было «чего». А туда, брат ты мой, всем – «ничего». Ладно, давай, служи, – он хлопнул меня по плечу, прощаясь, и развернулся уходить. Но вдруг остановился и вновь обернулся. Бросил взгляд в квартирную глубину и спросил: – Значит, все поумирали, говоришь, твои?
Я молча кивнул:
– Все.
– И никого больше у тебя?
Я снова кивнул:
– Никого.
Он обвёл глазами прихожую и перевёл взгляд в сторону нашей гостиной.
– И никто не присмотрит, получается, за жильём, пока будешь в отсутствии?
Я опять подтвердил его догадку кивком.
– Никто. А чего за ней приглядывать? Она пустая у меня, я даже паркет сжёг весь почти.
Он сочувственно покивал, потом прощально протянул руку.
– И, правда, парень, незачем. Всё, иди, воюй, солдат.
И мы с ним обменялись крепким мужским рукопожатием. В этот момент я уже думал, что в моём распоряжении всего лишь сутки и что нужно успеть сделать то, чего не сделать было просто невозможно.
Как только дверь за ним закрылась, я лихорадочно принялся за дело. Стащил всё, что осталось из продуктов, на середину комнаты и стал набивать последние пустые мешки, получилось всего три штуки. Себе оставил только на утро и с собой, на первое время службы. Вещмешка, куда бы всё это можно было сложить вместе с носками, бельём, зубными принадлежностями, носовыми платками и всем остальным, что берут с собой новобранцы, уходя в армию, у меня не было. Но я подумал, что самое время вернуть рюкзак, оставленный у Полины Андреевны Волынцевой. Заодно. Что было очень кстати.
А то, ради чего я шёл в тот момент к ней, точнее говоря, переступал по только что выпавшему свежему снегу, таща за собой всё те же заново гружённые санки, лежало отдельно от мешков; оно было у меня за пазухой, слева и справа, по отдельному свертку. На этот раз времени обдумывать, какой час лучше для этого своего короткого путешествия выбрать, у меня не оставалось. И я пошёл к ней на следующее утро, когда из домов уже потянулся первый ранний народ. Нож, как в прошлый раз, я не взял. Подумал – что будет, то и пускай. Я теперь солдат, я и так сумею себя защитить. Задушу их руками, сволочей, нелюдей этих.
