Марк Хелприн - Солдат великой войны
Его размышления были прерваны возвращением жеребца, который радовался, что покинул незнакомую конюшню. Алессандо запрыгнул в седло, и Энрико легким галопом через ворота выбежал в теплую весеннюю ночь.
В эту среду, как и в любую другую, в Риме царили тишина и покой. По виа дель Корсо они добрались до Народной площади, но, вместо того чтобы пересечь Тибр и поехать домой, Алессандро направил Энрико на Виале дель Муро Торто и через Порта Пинчиана к маленькому треугольнику земли, ради приобретения которого адвокат Джулиани продал сад. Глядя на пустыри и ничем не примечательные строения, Алессандро вдруг осознал, что женитьба на Лиа позволила бы ему сохранить сад. Если бы этот союз снял все проблемы с садом на Джаниколо, тогда, возможно, и все прочее уладилось бы наилучшим образом.
Когда Алессандро уже возвращался домой вдоль территории Виллы Медичи, в ставшем прохладным ночном воздухе, под звездами, которые сияли ярче, чем в любом другом большом городе Европы, он услышал оркестр. Всего несколькими часами раньше его бы это поразило: оркестр, играющий на открытом воздухе. Подъехав ближе, он услышал еще и пение. В саду Французской академии оркестр аккомпанировал трио певцов, исполняющих «Ма ди…» из оперы Беллини «Норма». Алессандро привязал Энрико к железной решетке окна, вмурованной в кладку, и воспользовался ею как лестницей, чтобы перебраться через стену.
Хотя до полуночи оставалось совсем ничего, ни певцы, ни оркестранты не выказывали усталости. К тому времени, когда Алессандро спрыгнул в сад, невидимый в черном парадном одеянии, они закончили одну арию и тут же перешли к следующей. Если австрийцы могли доводить себя до экстаза, восторгаясь Штраусом, французы точно так же воспринимали «Норму», хотя в обоих случаях певцы и музыканты были итальянцами. За «Нормой» последовала «Эрнани», потом «Ecco la barca»[26] из «Джоконды», и под этот аккомпанемент сотни людей прогуливались по парку. Возможно, потому, что он носил имя Французской академии, здесь было полно прехорошеньких женщин. В этом отношении дворец Венеция (если исключить Лиа) безнадежно проигрывал. Алессандро задался вопросом, почему вместо званого обеда он сразу не пришел сюда. И музыка лучше, и обстановка менее формальная, да и возрастом академики и их гости не так уж и отличались от него. А когда певцы под аккомпанемент оркестра запели «Gia nella notte densa…»[27], любовный дуэт из «Отелло», Алессандро почувствовал, как завибрировала ночная прохлада.
Хотя широкие дорожки Виллы Медичи освещались мерцающими факелами, фонтан заливал еще и свет полдесятка электрических фонарей. Где-то за зданием невидимый двигатель вращал генератор, который вырабатывал электрический ток, обеспечивающий свет. В паузах между музыкой, прислушавшись, можно было уловить его мерное гудение.
Если вальсы в австрийском посольстве доставляли Алессандро безмерное удовольствие, то пение в саду Виллы Медичи подтолкнуло его к глубоким раздумьям. Он медленно шел среди гостей Французской академии, отыскивая якоря для своих бегущих мыслей: темная покачивающаяся ветвь с вощеными листьями, звезды в просветах крон, девушка, отбрасывающая назад волосы и покачивающая головой в такт музыке, гармония цветов в свете факелов, череда женщин в шелковых платьях…
У фонтана, вне поля зрения Алессандро, стояли три девушки, которые вполне могли бы послужить моделями Фрагонару, одному из покинувших этот мир членов академии, — они не только отражали свет, но каким-то образом удерживали его, а возможно, даже генерировали.
Будучи самыми молодыми из гостей, они не очень-то понимали, что им делать. Разговаривали, красуясь, даже когда находились слишком далеко от других, чтобы их услышали, чувствуя, пока только интуитивно, какую им положено играть роль.
Первой в ряду, когда они встали у фонтана, чтобы глянуть на свои отражения, была Жанетт, младшая дочь одного из членов Академии, за ней Изабель, дочь второго секретаря французского посольства, и последняя — Ариан, дочь итальянского врача и француженки. Она могла переходить с французского на итальянский и обратно с той же легкостью, с какой ласточка меняет направление полета, и знала латынь, греческий и английский достаточно хорошо, чтобы не делать ошибок.
Самая младшая красотой выделялась среди остальных. В детстве те самые физические характеристики, которые позднее превратили Ариан в красавицу, настолько отличали ее от других детей, что она выглядела чуть ли не дурнушкой. Только опытный человек мог разглядеть захватывающую дух красоту, которая дремала покуда в катастрофически смещенных чертах: широкие щеки и лоб, глаза, выражение которых никак не связывалось с лицом, удивительно прекрасный изгиб бровей, улыбка, даже на расстоянии, даже в воспоминании способная наполнять любого, кто видел ее, любовью и парализующим наслаждением.
С юных лет она привыкла считать себя уродиной, и хотя время доказало, что выводы в корне неверны, она не могла с ними расстаться, и став прекрасней, чем любая из женщин, которых Алессандро довелось видеть в жизни, на картинах, на фотографиях, все еще жила в убеждении, что она дурнушка, и на людях вела себя так, будто стеснялась своей внешности. Она так до конца и не поверила, даже потом, множество раз услышав уверения в обратном, что люди таращатся на нее не потому, что полагают страшненькой, а потрясенные ее красотой.
Жанетт, Изабель и Ариан двинулись вкруг фонтана, очень медленно, останавливаясь на каждом шагу, разговаривая с таким энтузиазмом, словно все вокруг слушали их, вышедших на ярко освещенную сцену. Говорили они об Экс-ан-Провансе. Послушав их, любой бы подумал, что Экс-ан-Прованс не просто столица Франции или даже Европы (по меньшей мере, Священной Римской Империи), но какая-то французская Вальгалла.
В такой же манере юные парижанки говорили о Довиле, Биаррице или Ницце, юные девицы из других мест — о Париже, но этим девушкам, не бывавшим в Париже, пришлось остановиться на Эксе. Говорили они и заговорщически, и привлекая внимание, стараясь убедить себя и других, что тема крайне важна. Иногда понижали голос до шепота, в другие моменты прибавляли громкости, пытаясь найти нужную тональность.
Когда Жанетт описывала день, проведенный у водопада, от ее рассказа веяло эротизмом. Юноши и девушки задались целью поймать руками сверкающую форель, плававшую в неглубокой, по пояс, заводи, которая образовалась у водопада, и вошли туда прямо в одежде. Сначала по колено, потом по пояс, принялись нырять за рыбой, выскакивали на поверхность с мокрыми волосами, вода, поблескивая на солнце, стекала по лицам. Летние платья девушек прилипали к телам, подчеркивая грудь и соски. Парни сняли рубашки. Они потеряли ощущение времени, говорила Жанетт, вот что с ними произошло, и скоро начали обниматься и вальсировать прямо в холодной воде, прижимаясь друг к другу в поисках любви и тепла.
— Все могло зайти гораздо дальше, — утверждала Жанетт, если кому-то наконец не удалось бы поймать форель и тем разрушить чары.
— Ты наблюдала за этим с берега? — спросила Ариан.
— Нет, — ответила Жанетт, признаваясь, что позволила себе такую нескромность. — Я тоже была в воде, — солгала она. — В чьих-то объятьях.
— В чьих? — спросила Изабель, сгорая от любопытства. Жанетт отвечать не стала, побоялась врать дальше.
Высокая, с россыпью веснушек на лице, Изабель догадывалась, что со временем станет похожей на свою мать, станет хозяйкой дома, а не мужа. Она мечтала о поместье на вершине холма, с яблоневым садом и виноградником. Когда-нибудь, говорила Изабель, она все там переделает, и описывала комнаты, обои, обивку мебели с таким видом, будто сердце ее разрывается при мысли, что все это заменит любовь. Но при этом добавляла, что дом будет стоять у реки, дети будут в ней купаться, и жизнь у них будет идеальной.
Когда Изабель и Жанетт дважды вспомнили пекарню и три раза кафе, в котором сидели с подругами и пили вино, они повернулись к Ариан, чтобы та напомнила им о чем-то еще, доказав, что Экс — превосходный город, достойный того, чтобы они вновь и вновь вспоминали о том, как пребывали в нем.
Ариан пыталась, но безрезультатно.
— Мне нравится освещение в Эксе, — наконец нашлась она, но голосу недоставало эмоций. — И поля. В последнее лето мы с отцом гуляли по полям каждый день… почти каждый день.
Обычно молодежь не касалась родителей в разговоре. Их вспоминали лишь затем, чтобы солгать об их мифических подвигах в молодости или чтобы вскользь намекнуть на их богатство и знаменитостей, с которыми они на короткой ноге.
— И о чем же вы говорили? — поинтересовалась Жанетт.
— Обо всем, — ответила Ариан, ей было всего шестнадцать, и, хотя она понимала все, что понимал Алессандро, сформулировать многое у нее еще не получалось. И вообще, болтать она не любила, становилась разговорчивой, только переходя с языка на язык.
