Елена Катишонок - Против часовой стрелки
Когда же человеку восемьдесят пять, и он не только не нуждается в палке, но походка его легка, руки не дрожат, и голос звонок, он вправе не только гордиться этой цифрой, но еще и прихвастнуть: мне, дескать, уже восемьдесят шестой пошел… Бабушке тоже не было чуждо такое хвастовство, и если она нечасто щеголяла почтенным своим возрастом, то единственно от недостатка аудитории. В этом своего рода расплата за долгожительство: жизнь становится малолюдной, как загородное шоссе в будни. Знакомые и стареющие, как ее собственное, лица вдруг замирают, больше не меняются и остаются такими в памяти навсегда. Иногда бывает иначе: четыре года назад, когда хоронили брата Мотю, видела не только стянутые вечным холодом черты, но и живое лицо десятилетнего мальчишки, дующего на стакан с кипятком. Уходят родные. За праздничным столом становится просторно, а на кладбище тесно. Все чаще и чаще именно там встречаешь друзей молодости, и в разговоре непременно узнаешь, кого еще не стало.
Умерла сестра; скоро два месяца будет, как умерла. Да только ли сестра, и со смертей ли нужно начинать?
Как посмотреть.
«Илиада» начинается перечнем кораблей, а воспоминания, тем более воспоминания старого человека, живут по законам внезапности, наваливаясь на него в самую неподходящую минуту и захлестывая с головой. Вместе с тем человек, проживший долгую и непростую жизнь, — это тоже эпос, крохотный и в то же время огромный, поэтому его родословная заслуживает описания. Лучше всего сделать это по модели великой книги, где самые эпохальные события очерчены такими скупыми и емкими словами, что непременно отыщется хоть один пассаж, написанный о каждом из нас. Начать уместно, наверное, с тех, кто дал жизнь старой женщине, сидящей с будильником в руке.
Вот родословие ее.
Жил человек именем Григорий в земле Ростовской, на берегу Дона. Григорий взял жену именем Матрона.
И сказал Господь Григорию: встань, возьми жену свою, и поведу я тебя по дороге к захождению солнца, даже до моря западного.
И послушался Григорий, и пошел, и стал жить у моря, где указал ему Господь.
Жена родила ему дочь Ирину, сыновей Автонома и Андрея, дочь Антонину и сына Симеона.
В четырнадцатом году стала война по всей земле и поразила город у моря. И двинулся Григорий со всеми сынами и дочерьми, и пришел в землю отцов своих, откуда вышел он и жена его.
И жили там.
Когда же был голод в земле Ростовской, скорбел Григорий и воззвал к Господу.
И сказал ему Господь: войди ты и все семейство твое в ковчег, ибо спасешься.
Послушался Григорий и вошел в ковчег, и вернулся, и разбил свои шатры у моря, и стал жить.
Ковчегом в каждодневной, неэпической жизни называлась теплушка — битком набитый поезд времен гражданской войны. Все остальное полностью соответствует эпической действительности. Более того, величавая простота и лапидарность фраз ведет, тянет за собой, и, несмотря на то что поменялось время и выросли дети и внуки, невольно хочется продолжать в той же тональности.
Был человек именем Конон, и взял жену именем Ирина, из рода Григория.
Ирина родила дочь Таисию и сына Льва.
Автоном взял в жены Павлу и родил Михаила, Виктора, Нину и Димитрия.
Андрей взял в жены Надежду и родил Геннадия и Людмилу.
Антонину взял в жены человек именем Феодор, и родили Георгия и Татьяну.
Симеон взял себе наложницу из рода шляхетского, именем Ванда, и родила ему Ванда Вячеслава, и Алексия, и Сабину.
Григорию было семьдесят шесть лет жизни, когда он умер.
И Матроне было семьдесят два года жизни, когда она умерла.
…Пожалуй, если перечислить всех потомков рабов Божиих Григория и Матроны, получилось бы достойное колено — одно из немалых колен русских, которых Господь не вывел из земли, где они жили, ибо она стала для них родной. А та, что держит сейчас в руках будильник, бессонно отстукавший три четверти из ее восьмидесяти пяти лет, и есть Ирина, старшая дочь.
Здесь, на этой земле, прожила она свою долгую жизнь, которая, в свою очередь, состояла из нескольких эпох — по числу жизней тех, кого не стало. Эпоха под названием «когда еще папа был жив», «мама», «брат». Хорошо помнилась, несмотря на сизую даль времени, безразмерная общая эпоха по имени «мирное время», но она навсегда скрылась в мареве рыжей дымной пыли. Пыль медленно и неохотно оседала на тусклых рельсах, тянущихся за поездом, и на вагонных стеклах, сквозь которые все труднее было рассмотреть мирное время. Муж, Коля, настоял… Да что настоял!.. — заставил ее с детьми сесть в тот поезд — догонять мирное время, убегать, точно можно было спастись от войны. Тогда порвалась ее жизнь — коварно, предательски, неожиданно, хотя совсем не должна была порваться: рвется, если неправильно скроено, как учила мадам Берг, портниха высокого класса; а ее жизнь была скроена и сшита любовно, радостно и умело.
Порвалась.
Нет, иначе: война порвала.
Такое же время за окном стояло: не то запоздалые сумерки, не то затянувшийся рассвет — белые ночи. Белые ночи — и черные дни: горячие, знойные, как вот сегодня, ослепительно солнечные. Сегодня днем часы отстукивали минуты внучкиной болезни, и только сейчас, из белой ночи, отчетливо стал виден цвет минувшего дня.
Как тогда, ровно сорок пять лет назад.
Ночь так и не сумела сгуститься. Душный вагон поезда уносил их все дальше и дальше от дома, где оставались муж, мать с отцом и семья сестры. Город, где она родилась и родила своих детей, уже сменился однообразными летними пейзажами, которые время от времени оживлялись то озерком, то пыльным пришибленным полустанком, то хутором на пригорке. Поезд шел очень медленно, часто останавливался и подолгу терпеливо стоял, пропуская эшелоны с солдатами, — те, напротив, мчались очень быстро, оставляя позади удушливую рыжую пыль. Иногда поезд тормозил, и люди вокруг начинали беспокойно вертеть головами и вскакивать. Машинист бежал вдоль вагонов, крича: «Выходи! Не поеду дальше, бомбят вон!..» — и смотрел в небо, вобрав голову в плечи. Люди подхватывались с мест и бежали в поле, неловко скатываясь с высокой насыпи. Ира тоже было вскочила, сжимая ручку корзины, и… опустилась на сиденье. Не побегу. Судьба так судьба: пусть тут убивают. Что ж я в поле буду лежать?!
В том же поезде она начала мысленно писать Коле письмо. Как все такие воображаемые письма, оно получалось очень ярким, внятным и убедительным. Нашлись единственно правильные слова, чтобы Коля не обиделся и перестал на нее сердиться: ведь они поссорились, первый раз в жизни поругались среди бела дня 25-го июня черного 1941 года, поссорились только потому, что она не хотела без него уезжать! Ни разу до этого они не расставались, а теперь он сам выталкивал их из Города, заставлял ехать неизвестно куда, да еще объяснял, какая это удача, что они могут эвакуироваться!.. То хмурился и даже голос возвысил, чего за ним не водилось сроду, то, напротив, называл ее Ирочкой, милой, послушай меня, родная… Сам неумело складывал толстое одеяло, а на улице ждал грузовик, шофер изнывал от жары, но в дом не заходил, так и сидел в пыльной фуражке за рулем. Ира беспомощно обводила глазами квартиру: солнечные трапеции на полу, икона «Нечаянныя радости», кровать под пикейным покрывалом… подушки надо захватить, на чем спать-то? — и тут же забыла про подушки. В приоткрытую дверь видна была кухонная плита, а на плите кастрюля; пахло супом. Перевела взгляд на икону: нет, как же можно, незнамо куда… Книжная полка темнела провалами, точно рот с выбитыми зубами. Стулья криво отъехали от стола. На комоде стоял будильник, как привык стоять всю их недолгую жизнь, и тикал безмятежно; стрелки показывали половину второго.
