Алекс Тарн - Одинокий жнец на желтом пшеничном поле
— Что скажешь? — спросила мама ласково и слегка насмешливо.
— Жарко… — сонно сообщил Толик. — Море…
— Какое море, глупыш? — рассмеялась мать. — Это поле. Пшеничное поле. Вот видишь эту маленькую фигурку? Вот здесь, в шляпе? Это жнец. Он жнет. А это снопы, которые он уже…
Она на секунду задумалась и крикнула в открытую дверь:
— Саня, как правильно сказать: сжал?.. нажал?..
— На что нажал? — отвечал отец от телевизора. — Кто нажал? Зачем нажал?
— О! Убрал! — вышла из положения мама. — Это снопы, которые он уже убрал. Хотя нет, куда же он их убрал? Вот ведь они, здесь… Это снопы, которые он срезал, вот! Видишь, у него в руке серп? Он срезает колосья и вяжет их в снопы. Все вместе называется «жатва». Понял?
Теперь Толик и в самом деле разглядел маленькую человеческую фигурку в желтой широкополой шляпе, раскорячившуюся слева. Она выглядела такой незначительной, такой крошечной на фоне кипящего солнечного моря, что казалась всего лишь еще одним его всплеском. Немудрено, что Толик не заметил этого человечка с самого начала. Он поискал взглядом других жнецов, как на картинке-загадке, где среди кустов требовалось обнаружить пятерых охотников.
— Мама, а где остальные?
— Какие остальные?
— Ну, жнецы…
— Ах, Толька, ну при чем тут остальные? — нетерпеливо произнесла мать. — Остальные где-то там, сзади. Да это и не важно. Ты на поле смотри, на поле. Видишь, сколько света? И тепла. И красоты.
— Ага, вижу, — сказал Толик.
Он вдруг вспомнил сегодняшнее мерзлое черное поле, коричневые, дымящиеся грязью лужи, чавкающую жижу под резиновыми сапогами, ноздреватый снег и пупырчатую наледь. Вспомнил и поскорее отвернулся, зарылся поглубже в мягкий клетчатый плед.
— Ну что ты затих, бурундук? — засмеялась мама и взъерошила ему волосы на затылке. — Слов не находишь?
Тут мама была права. У маленьких людей и слов немного. Если бы Толик мог, то, конечно, рассказал бы ей, какая черная, холодная, мертвенная изнанка скрывается под этой жаркой желтизной. Потому, что по сути, все поля одинаковы, в какой ты цвет их ни покрась. Потому, что он, Толик, предпочитает лес. Или море. А еще лучше — вот этот диван с маминым боком. Но он не мог всего этого рассказать. А если бы и мог, то вовсе не обязательно захотел бы. Зачем расстраивать маму? Толик поскорее закрыл глаза и уплыл к завтрашнему утру.
* * *Он пробыл на выставке до самого закрытия. Пришедшие вместе с ним друзья-приятели уже давно ушли, а Анатолий все бродил между стендами, восторженно разглядывая такие знакомые по альбомам полотна. Живьем они смотрелись совершенно иначе; он ожидал этого, но все же не думал, что настолько. Останавливаясь перед каждой картиной, Анатолий с трудом удерживался от того, чтобы не сказать вслух: «Здравствуй! Так вот ты какая!» Прежде всего, еще издали, неожиданным оказывался размер; затем обнаруживались цвета, часто совсем не совпадающие с теми, что на репродукциях, прыгали в глаза драгоценные композиционные сюрпризы, а если приглядеться поближе, то повсюду вихрились нескончаемые протуберанцы, запятые, закорючки, улыбки мазков. Это был какой-то необыкновенный праздник узнавания знакомых незнакомок. А под конец, когда толпы схлынули и в двух огромных залах осталось только несколько десятков похожих на Анатолия сомнамбул, он даже временами оказывался с картинами один на один, и в этом заключалась какая-то особенная, головокружительная интимность.
Это чувство жило в нем и потом, когда седенькая служительница из особой породы эрмитажных старушек, ворча про необходимость «считаться с другими», все-таки выгнала его с выставки. Спускаясь по роскошной пустынной лестнице, он ощущал себя абсолютно соответствующим ее царственному величию. Даже наружу на набережную Анатолия выпустили не через обычный полуподвальный выход из гардероба, а самым что ни на есть парадным образом, распахнув перед ним огромные резные выходящие на высокое крыльцо двери. И хотя так делали всегда после закрытия музея, трудно было не усмотреть в этом особую, приличествующую только этому дню символику.
Домой идти не хотелось; сухие чистые тротуары манили пройтись, в городе стояла нежная, голубоватая, акварельная пора белых ночей, создававшая удивительную контрапунктную гармонию с только что виденным разнузданным фестивалем чистых цветов. Дышалось легко и радостно. Анатолий пересек Неву по Дворцовому мосту и под руку с рекой неторопливо двинулся по набережной в сторону университета. У «Двенадцати коллегий» его окликнули. Анатолий посмотрел через дорогу, увидел тщедушную фигурку в длинном не по росту плаще и обрадовался. Леша!
Они познакомились два года назад, когда Анатолий еще учился в десятом классе. Его тогдашняя школа отличалась не свойственными эпохе порывами либерализма, которые выражались в приглашении студентов университета в качестве лекторов по факультативным темам. Леша прочел часовую лекцию об экзистенциализме, поразив неискушенные умы старшеклассников необычностью подхода и обилием незнакомых ученых слов. Рядом с постылой училкой литературы он казался инопланетянином и оттого возбуждал естественное любопытство.
Потом они стали встречаться уже неформально: Леша писал бесспорно гениальную книгу об основах бытия, и ему остро требовалась аудитория, желательно восторженная. К моменту знакомства он в общих чертах завершил название — «Человек в Мире» — и первые абзацы вступления. Через год восторгов поубавилось, Анатолий поступил в технический вуз на модную компьютерную специальность, а Лешу поперли с философского факультета за неуспеваемость или за диссидентство — насчет этого были разные версии, проверить истинность которых не представлялось возможным из-за очевидной личной заинтересованности излагавших их лиц. Изменились и отношения: со стороны Анатолия к непреходящему восхищению могучим Лешиным интеллектом добавилось нотка снисходительной опеки, которую Леша не только не отвергал, но, напротив, принимал с благодарностью, как всякий ничего не смыслящий в земных перипетиях небожитель принимает практическую помощь простых смертных.
Со временем Анатолий даже стал позволять себе советовать гению относительно его фундаментального труда, который, кстати говоря, продвигался медленно, но верно, и на описываемый момент уже перевалил аж на третью машинописную страницу. Но самым ценным было то, что Леша ввел Анатолия в круг своих необыкновенных знакомых, каждый из которых представлял собой целое явление… во всяком случае, с первого взгляда. Взять хоть Риту… каждый раз, когда Анатолий вспоминал ее ленивые кошачьи движения, ее таинственное молчание, ее темные глаза под всегда полузакрытыми, тяжелыми от краски веками, у него перехватывало дыхание и закладывало уши. Рита…
Но при чем тут Рита? Сейчас Леша был один, что, конечно, слегка разочаровывало, но тоже представляло немалый интерес, особенно после выставки. Потому что кто же лучше Леши с его тонким эстетическим чувством мог понять и разделить испытанное в музее потрясение? Анатолий приветственно махнул рукой и побежал через шоссе, привычными матадорскими па уклоняясь от неуклюжих рогатых троллейбусов.
Леша ждал его с обычной полуулыбкой на бледном тонкогубом лице. Как всегда, в одной руке он держал потертый кожаный портфель с книгами и заготовками для «Человека в Мире», а в другой — папироску «Север». Эти два предмета были свойственны ему настолько, что будущие исследователи должны были бы без сомнения атрибутировать его хотя бы только по этим признакам, подобно тому как Меркурия определяют по жезлу и крылатым сандалиям.
— Привет, — сказал он, ставя портфель на тротуар и протягивая Анатолию руку. — Как жизнь?
— Прекрасно! Удивительно! — отвечал Анатолий, с трудом удерживаясь от того, чтобы немедленно не начать рассказ о выставке. Вежливость предписывала прежде всего поинтересоваться другим. — Как продвигается «Человек»?
Леша печально вздохнул и поднял портфель с тротуара, возвращаясь в свой традиционный образ.
— Я принял решение переписать все… — грустно сообщил он. — Начать сначала. Сколько можно править одно и то же…
— Все?! — ужаснулся Анатолий.
Кому-нибудь несведущему перспектива полного переписывания могла бы показаться не столь страшной, в особенности учитывая, что написано пока было всего лишь две страницы с четвертью, но Анатолий-то знал, сколько времени на них потребовалось!
— Видимо, да… — в голосе Леши уже не слышалось прежней решимости. Он вообще был очень подвержен влияниям. — Ты думаешь, не стоит? Пойдем туда?
Не дожидаясь ответа, он двинулся по направлению к БАНу.
— Пойдем, — согласился Анатолий, присоединяясь к приятелю. — Конечно, не стоит! Ты что! Столько труда!
— Это да, — снова вздохнул Леша. — Хорошо. Если ты так настаиваешь, я подумаю. Ты сейчас откуда и куда?
