Игорь Малышев - Подменыши
Причиной разгоревшегося на сей раз спора послужил памятник Николаю II, которого недавно причислили к лику святых. И хотя стоял он совсем не в центре города, да и народу-то был не особо интересен, тем не менее, его сооружение задело всех за живое.
— Идиотизм! Человеку, раздавившему мирную демонстрацию, виновнику расстрелов на Ленских приисках, да и вообще бездарному царю, который только и умел, что дрова рубить, ставят памятник! Причём до этого снесли памятники Ленину и Дзержинскому! Ну, если вы такие уж гуманисты, так хоть никому не ставьте, но нет же… — бесилась Серафима.
Сатир обожал разрез ее глаз и в мужской компании иногда говорил, что обязательно попробовал бы завести с ней роман, но подчас просто боится ее. До нее каким-то образом дошли его слова, на что она заявила, что Сатир правильно боится.
Сейчас все молчали, так как понимали, что Сатир слишком многое знает и умеет, чтобы его мнение можно было оставить незамеченным. Он один из немногих в группе более или менее разбирался в подрывном деле, кроме того, был чертовски хитер и имел потрясающий нюх на опасность. Выполнять такое серьезное дело без него было бы неразумно. Поэтому собравшиеся молчали и ждали, к чему же все-таки склонится его мнение.
Предмет всеобщего внимания, чувствуя сосредоточившиеся на нем взгляды, немного картинно закурил сигарету (он редко мог отказать себе в желании порисоваться, особенно сейчас, перед своим узкоглазым объектом обожания) и проговорил:
— Ладно, оставим умствования. Я хочу спросить одно: Белка, ты собираешься провернуть это дело, поскольку веришь в то, что говоришь, или тебе просто хочется взорвать что-нибудь? М-м? Ответишь?
Все напряглись, зная, что Сатир иногда чует вранье даже раньше, чем оно произнесено.
— Отвечу, отчего не ответить хорошему человеку. Во-первых, я действительно верю в то, что говорю. Это раз. Второе. Хочу ли я еще и просто взорвать что-нибудь?
Она выдержала паузу, оглядела собрание, а потом тихо и просто сказала:
— Да.
Раздались тихие смешки и шепот. Но все понимали, что это, по крайней мере, чистая правда.
Большинство революционеров знало, что даже в глубоком розовом детстве она была очень боевым ребенком. И прозвище Самострел получила за то, что постоянно возилась со всяческими стреляющими приспособлениями — рогатками, духовыми ружьями, пистолетами, самострелами, луками и прочей чепухой такого рода. Из тира могла не выходить часами, клянча у взрослых пульки. Когда ее родители узнали, что она в шесть лет выигрывает деньги, стреляя на спор со взрослыми мужиками, то устроили ей хорошую взбучку, что, впрочем, не сильно помогло. Она продолжала ходить в тир и удивлять всех своей нечеловеческой меткостью, только тир выбирала теперь подальше от дома.
Услышав столь откровенное признание, народ закачал головами, зашевелился, зашуршал.
— Зато честно, — послышалось из тени.
Когда все снова стихло, она спросила:
— Ну, и что из этого?..
Сатир снова собрал на себе внимание аудитории.
— Черт с вами, памятник, так памятник, — чуть громче, чем треск костра, проворчал он.
Белка в восторге хлопнула его по черной блестящей спине:
— Не мальчик, но муж!
Тот лишь улыбнулся, искоса взглянув на нее. В пламени костра блеснули искрами его глаза.
Взрыв назначили на конец октября.
В дачном домике было темно, лишь маленькая свечка на столе освещала вокруг себя небольшой круг, как островок в океане мрака. Там и тут из темноты, словно скалы и рифы из черной воды, проступала нехитрая дачная мебель — стол, шкаф с одеждой, полки на стене, кровать со вздыбленным, как девятый вал, одеялом. На островке света умещался край стола и детская коляска, закрытая марлей от комаров. В коляске, тихо посапывая, спал ребенок. Еще недавно он плакал и капризничал, так что матери пришлось вставать и качать его. Сейчас она сидела на лавке, ухватившись за ручку коляски и боролась с вязкой дремотой. Время было позднее, усталость взяла своё и женщина заснула. Свеча медленно оплывала, скатываясь прозрачными восковыми слезами на блюдце, в котором стояла. Фитилек еле заметно подрагивал. Где-то за окном предостерегающе свистела ночная птица.
Сразу за стенами дачи, почти доставая их кончиками ветвей, начинался лес. Такой глухой, дремучий и болотистый, что даже самые отчаянные из дачников не решались ходить туда за грибами или просто спилить что-нибудь для своей надобности. Ночной лес тихо гудел от порывами налетающего ветра, черные верхушки елей недобро качались, словно танцуя какой-то древний и страшный танец. Где-то тихо скрипело старое дерево, то ли жалуясь на судьбу, то ли угрожая кому-то. В чаще раздавался глухой стук, леший ли гремел своей колотушкой, стволы ли деревьев ударялись друг о друга? Поди узнай. Темно. Страшно. Кто осмелится войти ночью в лесную чащобу?
Неожиданно в густой темноте под елками бесшумно промелькнула маленькая и корявая, будто изломанная, фигура. Прижимая к груде светлый комочек она пробралась к светящемуся окну и заглянула внутрь.
Фитилек свечи испуганно задрожал. Странная фигура, тихо прошла к коляске, осторожно приподняла марлю. На свету было видно, что существо похоже на пенек с корнями-ножками и руками из веток с длинными деревянными пальцами со множеством суставов. Существо обильно поросло болотным мхом, из-под которого ярко, как угли костра в ночном лесу, горели два ярко-зелёных глаза. От ног его на полу оставались мокрые следы, по-видимому, оно пожаловало из самых гибельных лесных трясин, куда не рисковали забираться даже самые отважные следопыты, и лишь птицы иногда залетали, забывшись. В одной корявой руке существо держало лопух, наполненный красной, как кровяные капельки, клюквой. В другой был ребенок. Обычный человеческий ребенок. Голенький, беззащитный. Непонятно, откуда лесная тварь могла взять его? Единственное, что смущало при взгляде на него, были глаза. Зеленые, как омытые дождем майские листья, они светились в полумраке дома.
А мать все спала безмятежным сном. Ее простое лицо ни на секунду не затмила тень беспокойства или тревоги. Грудь вздымалась мерно и устало. Кто бы мог обвинить ее, что она проглядела свое дитя? И все же…
Тварь осторожно вынула человеческого ребенка из коляски и положила туда своего. Сунула ему в руки лопух с клюквой Пару ягодок, разжевав, положила в розовый беззубый ротик, закрыла марлей и долго смотрела на светящиеся сквозь ткань два зеленых пятнышка. Может, прощалась, просила не забывать лес и родителей, может, отрекалась, думая, что уже никогда не увидит его. Кто поймет душу болотной твари, оставляющей свое дитя чужим людям? Потом, прижав к себе человечка, выпустила из деревянной руки коляску и вдруг завыла, тихо, как умирающая мышь, и безнадежно, как сгорающий жаворонок. Ее вой заметался по комнате, торжественный и страшный, словно предсмертная песнь, и затих в углу среди сухого подорожника и зверобоя. Тварь стремглав бросилась из дома, хлопнув дверью.
От этого стука мать проснулась, вздрогнула, открыла сонные глаза, вздохнула, поправила волосы, посмотрела вглубь коляски и отшатнулась, увидев неподвижно уставившиеся на нее горящие зеленым, как подсвеченные изумруды, глаза. Она приоткрыла полог и в ту же секунду бросила его. Метнулась прочь, чтоб только не видеть этих детских и одновременно мудрых, словно у змея, глаз. В невыразимом страхе упала на кровать и тут же заснула, как умерла.
Встала поздно, удивленная, что дитя до сих пор не обеспокоило ее. Вспомнила прошедшую ночь, села перед ребенком и задумалась, вспоминая, какие были у него глаза раньше. Не смогла вспомнить и успокоилась, как будто ничего и не было. Только иногда, в редкие минуты душевного беспокойства, тревожила ее мысль о том, что же привиделось ей той ночью и почему она так испугалась. Но она гнала от себя такие мысли и тем успокаивалась, словно курица, у которой из высиженного ей яйца вывелся утенок.
В дверь позвонили. Эльф дернулся открыть, но Сатир удержал его за руку.
— Тихо! — прижал палец к губам. — Послушай что сейчас будет. Песня, поэма с придыханием! — донельзя довольный зашептал он ему.
Позвонили еще раз. Потом еще. Потом из-за двери раздался приглушенный голос Белки-Самострел, видимо она прислонила губы к щели возле замка:
— Сатир, я ж знаю, ты дома. Козлоногий, бестолочь, открывай, четвертую! Слышь? Шутки в сторону!
— Белое отребье, выходи строиться! — не получив ответа, продолжила она.
Наступила тишина. Белка за дверью, вероятно, прислушивалась, а заодно и переводила дух.
— Сатириазис, контра, я тут долго буду у тебя на дверь дышать? Эй, молодые люди, — видимо, кто-то шёл по лестнице, — не проходите мимо, помогите дверь выломать одинокой женщине. А? Куда? Иди попроси у собачки грудь пососать, выкормыш! Ага.
— Она там еще не дерется? — немного взволнованно прошептал Сатир. Послушал. — Нет, вроде.
