Игорь Малышев - Подменыши
Эльф оттащил спасенного к ближайшей лавке на платформе и почти насильно усадил.
— Ну ты чего?.. Совсем, что ли… Ты чего задумал-то… — бормотал он, сидя рядом и стараясь унять бившую его крупную дрожь.
Безумец молчал, странно покачивая головой из стороны в сторону, но глаза его немного прояснились, в них появилось что-то похожее на разумное выражение. Так они посидели еще минут пятнадцать, и тогда отошедший от происшедшего спаситель, легонько хлопнув спасенного по коленке, собрался уходить.
— Ладно, я пойду, у меня работа, а ты посиди тут еще немного и иди домой. Только больше так не делай. Хорошо?
Тот молчал, глядя в стену перед собой. Эльф поднялся и пошел обратно к переходу, где недавно чуть не произошло самоубийство.
Через минуту он стоял на платформе другой станции, ожидая электричку. Конверт держал под мышкой. Народу было много, стояли плотной стеной. Когда состав приближался, он неожиданно почувствовал, как конверт медленно вылазит из-под руки. Эльф дернулся, чтобы перехватить, но было уже поздно. Чья-то рука вытянула сверток из шершавой бумаги и швырнула его на рельсы прямо под вращающиеся, блестящие металлом лезвия колес. Вокруг ахнули. Он резко обернулся, но успел лишь на долю мгновения увидеть мелькнувшее в толпе лицо недавно спасенного им безумца. В следующую секунду толпа повалила в открывшиеся двери, и он потерял его. Оставалась небольшая надежда, что колеса не порезали конверт и его можно будет взять, когда поезд уйдет. Но тщетно, когда мимо проехал последний вагон, пред ним предстали разбросанные по рельсам белые клочья бумаги. Он обвел глазами опустевший перрон и увидел стоящего на другом конце платформы под самым зеркалом «своего» сумасшедшего. Он стоял навытяжку, как в почетном карауле, и неотрывно глядел на своего спасителя. Во всей его фигуре сквозила такая торжественность, словно он присутствует при некоем священном событии и в том, что оно состоялось, есть и его заслуга. Эльф, ругаясь про себя на чем свет стоит, оглянулся вокруг и спрыгнул вниз. Поспешно собрал обрывки, и осторожно, стараясь не касаться рельсов, выбрался обратно на платформу. Толпа с подозрением оглядывала его, и он предпочел поскорее удалиться. Сумасшедшего нигде видно не было.
В редакции мрачно оглядели обрывки, сообщили, что за такие вещи выходное пособие не полагается, отобрали пропуск и выпроводили Эльфа на улицу.
— Вот так, — закончил он свой рассказ. — Теперь у меня ни работы, ни денег.
— А-а, — протянул Сатир понимающе. — Вот они, корни твоей вчерашней меланхолии.
Он поднялся, пообещал вернуться и исчез. Появился с пакетом полным пива и джина с тоником. Открыл по банке для себя и Эльфа, отпил и заявил:
— Знаешь, это был не сумасшедший, это твоя судьба. В жизни надо уметь отличать судьбу от сумасшедших. Тебе дали недвусмысленный знак, о том, что пора прекращать горбатиться неизвестно на кого. Таскал непонятно какие бумаги, в которых черт знает что написано. Может, там распоряжения об устройстве резерваций для лишних людей?
— Хватит бредить. Какие резервации… Это ж газета.
— Хорошо, это фигура речи. Не резервации. Ну, а если там такая ложь, что когда матери в газетах это прочтут, у них молоко в груди свернется. Скажешь, не может такого быть?
— Может, — неохотно согласился Эльф.
— Замечательно. И что ты думаешь делать теперь?
— Наверное, найду другую работу.
Сатир одним большим непрерывным глотком допил пиво, по привычке смял банку, поискал глазами урну. Нашел ее метрах в десяти и, почти не целясь, кинул. Жестянка громыхнула по краю, распугивая голубей, и упала внутрь.
— Неправильно. Работать надо только на себя.
— Что-то слишком много гордости для одного случайного броска, — пробормотал Эльф.
Тот забрал у него банку с недопитым джином, скомкал и бросил вслед за первой. Она полетела, красиво раскидывая вокруг прозрачные брызги, заигравшие на солнце крохотными радугами. Эта даже не зацепила края, грохнув внутри урны.
— Ладно, умеешь. Убедил. Ну и что ты предлагаешь?
Сатир не ответил, занятый открыванием новых емкостей.
— Кстати, я забыл, где ты сам-то работаешь? — спросил Эльф.
— Ты ничего не забыл, просто не знал. Я тебе никогда про это не рассказывал.
— Нда? А мне казалось, я что-то знаю, вот только не помню что.
Сатир передал банку.
— Ладно, потом расскажу, а пока у меня есть деньги, я тебя угощаю. Идет?
— Вполне.
На том и порешили, а все оставшееся время провели там же — на лавке возле памятника.
На небольшой полянке в запущенном парке, затерянном где-то среди окраин Москвы, у костра сидели люди. В костре трещали сучья. Тяжелые ветви деревьев склонились над сидящими, то ли укрывая, то ли подслушивая. Пламя бросало неверные отсветы, отчего казалось, что лица сидящих вокруг костра находится в постоянном движении. Издали их можно было принять за сборище лесных разбойников, или устроившую посиделки лесную нечисть, или еще за каких-то обитателей сказочных лесов. Тем не менее, они были совершенно реальны и вели интересные и странные разговоры:
— …а я считаю, что этот уродский памятник просто необходимо взорвать! И настаиваю на этом! — злобно сверкая узкими темными глазками, заявила одна девушка, рывком вставая с бревна, на котором сидела. Она была невысока, стройна, как автоматная пуля, и изящна, как месть королевы. Пряди её довольно длинных черных волос походили на иголки дикобраза, и она то и дело ими сердито встряхивала.
— Белка, не тупи, это ж ничего…
— Сам ты, козлоногий, придурок… — огрызнулась та, что только что выступала, но Сатир (а это был он) гнул свое.
— …это ничего не даст. Воевать надо не с призраками из прошлого, а с проявлениями настоящего, иначе мы просто запутаемся в собственных фантазиях. Если следовать этой логике, то потом нам надо будет заново рыть бассейн «Москва» на месте того нового храма. Кстати, красивый храм.
Белка, полностью Белка-Самострел — Серафима Белова, полурусская-полутатарка, плотнее уселась на стволе поваленного дерева и, тщетно пытаясь успокоиться, продолжила:
— Пойми, переделка настоящего начинается с переделки прошлого. Всегда так было и всегда так будет. Вот сейчас идет процесс переделки прошлого. Они начали именно с этого. Поэтому и мы должны начать отсюда же. Неужели не ясно?
— Да ну, чушь. Дешевая мистика.
— Сам ты дешевая мистика, это нормальная работа с сознанием обывателя. Власть лепит иконы, народ влюбляется, обычный процесс. Потом, когда одна икона наскучит, ему дадут новую. Главное не выпускать процесс из-под контроля. Обновлять иконостас, иначе скука сгложет. Отсутствие реальных ценностей обязывает к изобретательности. Новое время, новые герои, и так до бесконечности. При этом подсовывать что-нибудь стоящее совершенно необязательно.
— А я все-таки считаю, что бороться надо прежде всего с реальностью, — упрямо гнул свое Сатир.
— Упертый ты товарищ, аж завидно иногда, — подал голос Иван, по прозвищу Бицепс. Кличка прилипла к нему из-за редкой худобы и полного отсутствия мускулатуры. — С реальностью вообще нельзя бороться. Она такая, какая есть, и она за пределами нашей досягаемости. Можно только готовить появление той или иной реальности. Все остальное бесполезно. Подумай сам, очень трудно менять форму взрослого дерева, зато его можно легко гнуть, пока оно молодое и гибкое. Ладно, остальные-то что думают, давайте высказывайтесь. Нечего по углам отсиживаться.
Остальные в основном согласились с тем, что памятник необходимо уничтожить.
Их было человек десять, и они составляли боевую группу, которая поставила своей задачей приближение революционной ситуации в стране. Идеологического единодушия среди них не было. Кто-то был анархистом, кто-то коммунистом, чьи-то взгляды вообще трудно было свести к единой идее. В дальнейшем это могло бы привести к расколу, но на данном этапе борьбы в группе царило относительное согласие, поскольку образ врага сложился довольно четко. У всех было полное неприятие капитализма и официальных партий. В свое время Бицепс и Белка вступили в компартию, но, увидев, что сейчас это такое болото, на котором ничего не вырастет, сожгли на помойке свои партбилеты и умерли для любых легальных действий и партий.
Единственной фигурой, выпадавшей из общего ряда, был Сатир. Он вообще считал, что совершенствование всего человечества или хотя бы одной нации путем социальных и идеологических мер невозможно. Он верил, что духовно совершенствоваться можно только в одиночку, в крайнем случае, маленькими группками. В буддизме это называется, кажется, путем большой и малой колесницы. Так вот, в путь большой колесницы он не верил. К тому же, считал, что бессмысленно скопом ставить людей на какой-то путь, не спросив их о том, хотят ли они, да и могут ли, идти этим путем. Присутствие его на этой поляне объяснялось исключительно тем, что ему нравились собравшиеся здесь люди. В них чувствовалась жизнь, они хотя бы двигались, и плевать на то, что он не верил в то, что их усилия дадут результат. Остальные же, с кем он встречался во время скитаний по ночным клубам, подвалам, музеям и сквотам, вообще ни к чему не стремились. Только активно впитывали рекламные лозунги, мечтали заработать миллион и старались походить на модных персонажей. Сатир же любил жизнь настоящую, а не этот процесс спокойного, сытого умирания, одобренный большинством.
