Хилари Мантел - Фладд
В сторону от главной улицы, вдоль соседнего склона, уходила Чёрч-стрит. Здесь никто не жил; вдоль улицы тянулись древние изгороди, пыль покрывала листья, словно слой пепла. Чёрч-стрит переходила в широкую проселочную дорогу, скользкую и каменистую, которую в Федерхотоне именовали «проездом». Возможно, в прошлом веке по ней и впрямь ездила в карете какая-нибудь набожная особа, ибо дорога заканчивалась у местной школы, монастыря и церкви Святого Фомы Аквинского. От дороги отделялась тропинка, которая вела в поселок Недерхотон и дальше, к пустошам.
На одной из улочек была красная методистская часовня, а за ней — кладбище, куда отправлялись, окончив свой недолгий век, ее прихожане. Ибо в двухэтажных многоподъездных домах, кроме католиков, жили также и протестанты, одна-две семьи на каждый двор. В протестантских гостиных дверцу буфета не украшал календарь с портретом Папы Римского, в остальном их дома ничем не отличались от католических. Впрочем, соседи протестантов так не считали. Протестанты отказывались следовать заповедям истинной веры и являли собой пример преступного заблуждения. Зная дорогу к церкви Святого Фомы Аквинского, они туда не шли, а вместо того, чтобы отдать детей в заботливые руки матери Перпетуи для получения приличного католического образования, отправляли их на автобусе в соседний городок.
Как говорила воспитанникам сама мать Перпетуя, грозно и сладко улыбаясь: «Пусть молятся, как им заблагорассудится, но мы, католики, будем молиться так, как заповедано нашим Господом».
Из-за своих преступных заблуждений протестантам было суждено гореть в аду. Каких-нибудь семь десятков лет: сначала гонять на велосипеде по крутым деревенским улочкам, потом обзавестись семейством, жевать хлеб с топленым салом, затем бронхит, пневмония, сломанная шейка бедра, священник, венок на могилку — и вот уже дьявол рвет клещами грешную плоть.
Так считало большинство соседей.
Церковь Святого Фомы Аквинского выглядела внушительно. Некогда серые стены в наши дни покрывал слой грязи и копоти. Она стояла на пригорке, так что к ней надо было подниматься по лестнице; замшелые каменные ступени теснились у ее подножия, словно выводок терьеров, напавших на опасного грязного бродягу.
На самом деле церковь построили меньше века назад, когда сюда для работы на фабриках переселились ирландцы. Кто-то надоумил архитектора придать ей такой вид, будто церковь стояла тут испокон веку. Похвальное намерение в те мрачные скудные времена, да и архитектор был не чужд чувства истории в ее шекспировском понимании. Анахронизмы его не пугали. Прошлый четверг и битва при Босворте — для него все было едино, миссис О’Тул, преставившаяся на той неделе, поспешала в вечность сразу за королем Ричардом. Что римляне, что ганноверцы, все как один носили кожаные дублеты и железные короны, жгли ведьм, смачно хлопали себя по ляжкам и восклицали: «Доколе!» В их каменных домах причудливой архитектуры стоял лютый холод, а их окна ничуть не походили на теперешние. Ничем другим нельзя объяснить тот стиль водевильного Средневековья, в котором возвели церковь Святого Фомы Аквинского.
Начав строить нечто смутно-готическое, архитектор постепенно перешел к саксонской брутальности. Западная башня была лишена шпиля, зато украшена зубцами. На паперти стояли каменные скамьи, скромная чаша со святой водой и лежал вечно мокрый, стертый вонючий половик, сплетенный, вероятно, из каких-то сушеных овощных волокон. Круглой арке входа, норманнской по духу, явно недоставало архивольтов, пилонов и орнаментальных украшений. Суровая окованная дверь на массивных петлях рождала мысль об осаде, когда мирное население от голода ловит и ест крыс.
Внутри, в кромешной тьме, стояла на простом каменном постаменте глубокая каменная купель, в которой можно было окрестить тройню или искупать овцу. Темнота под западной, органной галереей, была еще непрогляднее. На галерею, хотя об этом никто не догадывался, пока не нырял во тьму, вел еще один низкий дверной проем, младший брат входного — того, что напоминал об осаде и поедании крыс, — и ненадежная винтовая лестница со ступеньками шириной в фут. Были еще две боковые капеллы, отделенные аркадами, — именно здесь помешательство архитектора проступало особенно четко, поскольку круглые арки вследствие какого-то его каприза бессистемно перемежались стрельчатыми. Такое смешение стилей придавало церкви обманчиво древний вид, как будто она, словно великие европейские соборы, строилась на протяжении веков.
Основания колонн представляли собой массивные приземистые цилиндры из серого выщербленного камня, а гладкие, без резьбы капители напоминали упаковочные ящики. Стрельчатые окна располагались по два и обрамлялись простыми наличниками: круг, четырехлистник, крест. В каждом витражном окне стояли неотличимые ни лицом, ни фигурой святые; в руках они держали свитки с именами, выведенными нечитаемым готическим шрифтом. Толстое, промышленного вида стекло плохо пропускало солнечные лучи, а цвета были резкие и неприятные: светофорный зеленый, бутылочный синий и тусклый ядовито-красный — цвет дешевого клубничного джема. Пол церкви был выложен каменными плитами, длинные скамьи выпачканы чем-то липким и красным, наподобие патоки, низкие двери единственной исповедальни закрывались на защелки, как у сарая.
Из ризницы отец Ангуин с епископом прошли по сводчатому коридору, продуваемому сквозняками, и оказались в северной капелле. Они поглядели по сторонам, впрочем, без всякого толку. В церкви Святого Фомы Аквинского было темно, как в соборе Парижской Богоматери; как и там, невозможность понять, что происходит у дальней стены, рождала смутную тревогу. Своды терялись во мраке, однако вас не оставляло чувство, что они сразу над головой и мало-помалу опускаются — пусть всего лишь на дюйм, — выдавая стремление в один прекрасный зимний день слиться с плитами пола, образовав мерзлый ком каменной кладки с прихожанами посередине.
Церковь представляла собой глухое темное пространство, но кое-где тьма образовывала еще более темные сгустки. То были гипсовые статуи — именно в них сейчас пристально всматривался епископ. Почти перед каждой на грубой металлической стойке, похожей на прутья звериной клетки, горели свечи — тускло, словно болотный газ, мерцая от незаметного, затаившего дыхание ветерка. Да, церковь славилась сквозняками — они преследовали каждого прихожанина, словно дурная репутация, хватали молящихся за ноги, забирались под одежду, как кошки ластятся к людям, которые их не любят. Однако когда церковь пустела, сквозняки затихали, лишь пересвистывались порой над плитами пола, а пламя свечей тянулось к крыше, прямое и тонкое, словно портновская булавка.
— Эти статуи, — промолвил епископ. — У вас есть фонарик?
Отец Ангуин не ответил.
— Тогда ведите меня, — велел епископ. — Начнем отсюда. Не пойму, кто это. Негр?
— Не совсем. Он раскрашен. Почти все статуи раскрашены. Это святой Дунстан. Видите клещи?
— Зачем ему клещи? — рявкнул епископ, выпятив брюхо и хмуро разглядывая статую.
— Дунстан трудился в кузне, и когда дьявол принялся искушать его, святой прищемил ему нос раскаленными клещами.
— Интересно, какие искушения могут одолевать в кузнице? — Епископ всматривался во тьму. — У вас много статуй, больше, чем в любой церкви епархии. Где вы их взяли?
— Это случилось до меня. Они всегда здесь стояли.
— Вы же понимаете, что так не бывает. Кто-то принял решение. А что там за женщина со щипцами? Не церковь, а скобяная лавка.
— Это Аполлония. Римляне вырвали ей все зубы. Святая Аполлония покровительствует дантистам.
Отец Ангуин поднял глаза на склоненное невыразительное лицо мученицы, достал из деревянного ящика у ног статуи свечу, поджег ее от единственной свечи, горевшей у святого Дунстана, с осторожностью отнес обратно и вставил в пустой подсвечник.
— Никому здесь нет до нее дела. Местные не ходят к дантистам. Зубы у них выпадают еще в молодости, и они вздыхают с облегчением.
— Дальше, — сказал епископ.
— А вот четыре отца церкви. Видите, на Григории Великом папская тиара.
— Ничего я не вижу.
— Поверьте мне на слово. Вот Августин держит сердце, пронзенное стрелой. А это святой Иероним с маленьким львом.
— Действительно, маленьким. — Епископ наклонился, оказавшись нос к носу с животным. — Не похож на льва.
Отец Ангуин положил руку на львиную гриву и провел указательным пальцем по каменной спине.
— Я люблю Иеронима больше других отцов церкви. Так и вижу его в пустыне с безумными глазами и голыми аскетическими коленями.
— А кто слева? — спросил епископ.
— Святой Амвросий с ульем[3]. Дети зовут его Святым Ульем. Подобным образом два поколения назад кто-то назвал блаженного Августина, епископа Гиппонского, епископом Гиппопотамским, и с тех пор в умах царит неразбериха, доставшаяся молодым в наследство от родителей.
