Э. М. Хоумс - Да будем мы прощены
– Вы знаете, почему вы здесь? – спрашивает его какой-то доктор.
– Не туда поехал.
– Вы можете вспомнить, что произошло?
– Вспомнить… Забыть не могу! И никогда не смогу. Ушел с работы около половины седьмого, поехал домой, решил остановиться перекусить, чего обычно не делаю, но должен признаться, устал. Ее не видел. Как только понял, что на что-то наехал, так остановился. И оставался с ней. Она сама из-под себя выскальзывала, текло из нее, как из пробитого двигателя. Меня замутило. Я ее ненавидел. Ненавидел за оглушенный вид, за серость кожи, за то, что вокруг нее натекала лужа – не знаю даже откуда. Пошел дождь. И люди с одеялами были – откуда взялись одеяла? Сирены стало слышно. А нас объезжали машины, и из них таращились на нас.
– О чем он? – спрашиваю я, думая, то ли я все перепутал, то ли Джордж совсем дезориентирован. – Не так же все было. Может, в каком-то другом происшествии, но не с ним.
– Джордж! – говорит Джейн. – Я видела протокол – все было совсем не так. Или ты о чем-то другом думаешь? Что тебе померещилось? Или ты это видел по телевизору?
Джордж пояснений не дает.
– Психические или неврологические расстройства были? – спрашивает доктор. Мы все мотаем головами. – Вы в какой области работаете?
– Право, – говорит Джордж. – Я изучал право.
– Вам бы хорошо его сейчас оставить с нами, – говорит доктор. – Возьмем кое-какие анализы, потом будем дальше разговаривать.
И снова я провожу ночь в доме Джорджа и Джейн.
На следующее утро, когда мы едем его проведать, я спрашиваю:
– А подходящее для него это место – психиатрическая больница?
– Она в пригороде, – говорит Джейн. – Что может ему грозить в такой психиатрической больнице?
Джордж в палате один.
– Доброе утро, – говорит Джейн.
– Правда? Вот уж не знаю.
– Ты уже позавтракал? – спрашивает она, увидев перед ним поднос.
– Собачий корм, – кривится он. – Отвези его домой Тесси.
– У тебя изо рта воняет. Ты зубы чистил? – спрашиваю я.
– А это не они мне должны чистить? – переспрашивает Джордж. – Я никогда в дурдомах не был.
– Это клиника для душевнобольных, – отвечает Джейн. – Ты оказался в клинике для душевнобольных.
– Не могу пойти в уборную, – говорит он. – Не могу посмотреть на себя в зеркало. Не могу! – В голосе появляются истерические нотки.
– Хочешь, я тебе помогу? Помогу тебе умыться, – говорит Джейн и открывает принесенный с собой туалетный набор.
– Не заставляй ты ее, – говорю я. – Ты не грудной младенец, прекрати это и возьми себя в руки. Нечего зомби изображать.
Он начинает плакать. Я сам удивлен, каким тоном с ним разговариваю. Выходя из комнаты, слышу, как Джейн открывает воду и смачивает полотенце.
Вечером после работы в больницу приезжает Клер и привозит из города китайскую еду для всех нас. Насчет китайской еды Клер при своих китайских корнях на удивление неразборчива – для нее эта еда вся одинакова, вариации на одну тему. Мы ее разогреваем в микроволновке с надписью: «Для пациентов. Лекарственные препараты не ставить». Руки мы оттираем из бутылок пенного очистителя, которые висят на стенах каждой палаты. Я боюсь что-нибудь положить или поставить, тронуть какую бы то ни было поверхность – вдруг мне в рот попадет смертоносный микроб? Заглядываю в китайскую еду и вижу червяка, которого осторожно показываю Клер.
– Это не червяк, это зернышко риса.
– Это личинка, – шепчу я.
– Ты с ума сошел.
Она вилкой вытаскивает зернышко.
– А у риса бывают глаза? – спрашиваю я.
– Это перчинки, – говорит она, стирая глаза прочь.
– А откуда эта еда? – спрашиваю я.
– Из того заведения на Третьей авеню, что тебе нравилось.
– Это которое санитарный департамент закрыл? – спрашиваю я с некоторой долей тревоги.
– Тебе предстоит серьезное путешествие? – отвлекает нас Джейн.
– Еду в Китай на несколько дней, – отвечает Клер.
– В Китай никто не ездит «на пару дней»! – рычит Джордж.
Клер ездит.
Отказавшись от еды, Джордж высасывает острую горчицу прямо из пакетиков – так он себя наказывает. Ему никто не мешает. «И мне тоже», – так и хочется сказать мне. Я сдерживаюсь.
– Когда едешь? – спрашивает Джейн.
– Завтра.
Я передаю Джорджу очередной пакет с горчицей.
Потом, наедине, Клер меня спрашивает, есть ли у Джорджа и Джейн пистолет.
– Если нет, пусть купят, – говорит она.
– Что ты говоришь? Чтобы они приобрели пистолет? Так вот и погибают: покупаешь пистолет, и кто-то тебя пристрелит.
– Я только говорю, что не удивлюсь, если Джейн как-нибудь придет домой вечером, а ее будут ждать родственники той семьи, которую убил Джордж. Он разрушил их жизнь, и они могут захотеть как-то отплатить. Побудь с ней, не оставляй ее одну, Джейн очень ранимая, – говорит Клер. – Представь себя на месте Джорджа. Если бы ты сошел с ума, ты бы не хотел, чтобы кто-нибудь побыл со мной рядом и за домом присмотрел?
– Мы живем в доме, где есть швейцар. Так что, если я сойду с ума, с тобой ничего не случится.
– Это правда. Если с тобой что-то случится, я отлично справлюсь, но Джейн – не я. Ей нужно, чтобы кто-нибудь был рядом. Еще тебе следует навестить мальчика, который выжил. Адвокат станет говорить, что не надо, но ты навести – Джордж и Джейн должны знать, с чем имеют дело. Я не зря руковожу всеми азиатскими операциями, – говорит Клер. – Я всегда обо всем думаю.
Она стучит пальцем себе в висок. Всегда. Обо всем. Думает.
И вот на следующий день я посещаю пострадавшего мальчика. Скорее из чувства семейной вины, нежели из необходимости подсчитать невообразимую сумму, необходимую для его «восстановления». Останавливаюсь возле сувенирной лавочки, где выбор ограничен яркими гвоздиками, нашейными цепочками с религиозными символами и конфетами. Покупаю коробку шоколадных конфет и зеленовато-голубые гвоздики. Мальчик в той же больнице, где и Джордж, на два этажа выше – в педиатрическом отделении. Он сидит в кровати, ест мороженое, не сводит глаз с телевизора – «Губка Боб Квадратные Штаны». Ему с виду лет девять, пухлый такой, сросшиеся брови поперек лица буквой «М». Правый глаз заплыл черным кровоподтеком, большой кусок на голове сбоку выбрит, и на свет Божий выставлена мясистая красная линия швов. Я передаю подарки женщине, которая сидит с мальчиком. Она мне говорит, что он выздоравливает, как ожидается, что с ним всегда кто-нибудь есть: из родственников или из сестер.
– Что он помнит? – спрашиваю я.
– Все, – отвечает женщина. – Вы из страховой компании?
Я киваю. Это то же самое, что соврать?
– У тебя все есть, что нужно? – спрашиваю я у мальчика.
Он не отвечает.
– Я через пару дней опять зайду, – говорю я, торопясь уйти. – Если придумаешь что-нибудь, дай мне знать.
Забавно, как быстро что-то новое входит в привычку, становится образом жизни. Я остаюсь у Джейн, и мы как будто играем в дом. В этот вечер я выношу мусор и запираю дверь, она готовит еду и спрашивает, не поднимусь ли я наверх. Мы смотрим маленький телевизор и читаем. Я читаю что под руку попадается из запасов Джорджа – его газеты и журналы, «Медиа эйдж», «Варьете», «Экономист» и большую историю Томаса Джефферсона, лежащую рядом с кроватью.
Сперва случается авария, потом происходит это. Происходит не в ночь инцидента, не в ночь, когда мы все навещали Джорджа в больнице. Все происходит на следующую ночь, после того, как Клер просит меня не оставлять Джейн одну, после того, как Клер улетает в Китай. Клер в командировке, Джордж в хреновом состоянии в больнице, и тогда это происходит. То, что никогда не должно было бы произойти.
Вечернее посещение больницы оказывается неудачным. По причинам, нам неясным, Джордж заперт в обитой мягким палате, руки привязаны к телу. Мы с Джейн по очереди заглядываем в глазок. У Джорджа вид жалкий. Джейн просит, чтобы ее к нему пустили. Сестра ее предостерегает, но Джейн настаивает. Она входит к Джорджу, зовет его по имени. Джордж поднимает голову, смотрит на нее. Она отводит волосы с его лица, вытирает нахмуренный лоб, и он на нее бросается, прижимает своим телом и кусает, кусает, в лицо, в шею, в руки, кое-где прокусывая кожу до крови. Вбегают санитары, его оттаскивают. Джейн отводят вниз и обрабатывают раны в приемном покое – промывают, перевязывают. Делают какой-то укол, вроде вакцины от бешенства.
Мы возвращаемся в дом. Джейн разогревает низкокалорийное печенье, я поливаю его обезжиренным мороженым, она сбрызгивает бескалорийными взбитыми сливками, а я оживляю шоколадной крошкой. Мы едим молча. Я выношу мусор и снимаю одежду, в которой хожу уже не первый день, – надеваю его пижаму.
Я обнимаю Джейн. Просто в утешение. Я в его пижаме, Джейн полностью одета. Не думаю, что случится что-нибудь. «Прошу прощения», – говорю я, не зная, что говорю, и она припадает ко мне, руки на боках, и юбка слетает вниз. Джейн притягивает меня к себе.
