Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

В саду уже стало темно; в оконном стекле отражалось мое лицо, вполне себе молодое – может, потому что перед конторой я была у парикмахера. Я сказала: «Уже поздно», и он помог мне надеть пальто. Потом обронил, что через десять минут приедет машина, он мог бы подвезти меня. Я отказалась вежливо, но порывисто. Он сказал, что в этом нет ничего дурного. Я ответила, смеясь, что не в том дело. Тогда он проводил меня до двери, словно я не его сотрудница. «Спасибо, что пришли, – сказал он, – мы смогли спокойно поработать, и кроме того, мне было полезно поговорить. Я никогда ни с кем не разговариваю». Я чуть было не сказала: «И я». Вместо этого еле-еле проговорила: «Хорошего вечера», не улыбаясь, и вышла.

На улице дул свежий, приятный ветерок. Такого не может быть, твердила я себе, он знает меня столько лет: он говорит со мной так же, как говорил бы с каким угодно другим человеком. И все же мне казалось, что все сделалось прекраснее вокруг, огоньки весело сияли. Шутки ради я попробовала прошептать: «Гвидо», – и во мне тоже все осветилось.

14 марта

Никто не замечает, что уже несколько дней я все время витаю в облаках. Совершенно не могу сосредоточиться на том, что делаю, и моими движениями руководит привычка. Мне все время хочется молчать: будь у меня возможность, я бы часами лежала в кровати и грезила, даже не следуя за какой-то определенной мыслью. Мне нравится теряться в уверенности, что я жива. Я постоянно чувствую вокруг себя ласковое присутствие, довольный взгляд. Когда я дома, часто подхожу к окну, словно ожидаю, что замечу, как кто-то проходит мимо в абсурдной надежде увидеть меня. Воздух вокруг меня наполнен новой энергией, и вещи выглядят по-новому привлекательно в моих глаза; я больше не устаю, напротив, мне нравится, что начинается день, каждый день кажется мне соблазнительным. Мне уже иногда случалось так себя чувствовать; особенно по воскресеньям, когда погода хорошая и зеленые кроны деревьев звенят на солнце; но то были краткие мгновения, и после день сразу же вновь казался похожим на все остальные, унылым.

Тем не менее мое радостное расположение духа тревожит опасение, что Микеле и дети заметят, что я другая, и, следуя этому открытию, найдут тетрадь. Чтобы избежать их слежки, я сама без конца за ними шпионю: если слышу, как открывается шкаф, бегу к Мирелле и сама протягиваю ей искомое. Ругаю Микеле и Риккардо: взяв что-нибудь, они оставляют после себя сплошной беспорядок. Говорю им: «Лучше меня зовите». Твержу, что нам бы переехать, потому что этот дом стал слишком маленьким, но на самом деле я просто хочу иметь собственную комнату. Впервые я с облегчением смотрю на предстоящий отъезд Риккардо в Аргентину, воображая, что смогу взять себе ту, которую он сейчас занимает. Иногда, теряясь в этих мыслях, я словно исчезаю из дома и удивляюсь, что они не замечают этого. Прихожу к выводу, что, если бы я всегда была так рассеяна, если бы все время оставляла их без своего участия в их жизни, им было бы нисколечко не жалко, и это возмущает меня. Я не могу признать, что они способны обойтись без моего присутствия, это было бы все равно, что согласиться, что все мои лишения были напрасны.

Мне кажется, что даже в моей внешности что-то переменилось: я бы сказала, что помолодела. Вчера я заперлась в комнате и подошла к зеркалу посмотреть на себя. Я давно этого не делала, потому что вечно спешу. И все же сейчас я нахожу время смотреться в зеркало, вести дневник; я спрашиваю себя, как же так вышло, что раньше не находила. Я долго рассматривала свое лицо, глаза, и мое изображение придавало мне ощущение радости. Шутки ради я попробовала новую прическу, а затем вернулась к привычной, но мне казалось, что я выбрала ее впервые. Я все не могла дождаться, когда придет Микеле, но он вернулся позднее обычного. Он был уставший, нервный; сразу же спросил, не звонила ли Клара, и когда я ответила, что нет, не стал больше скрывать свое плохое настроение. Я попросила его не огорчаться, даже если ему не удастся продать сценарий: мы же жили как-то до сих пор, не надеясь на неожиданные заработки в кинематографе. Напомнила, как он говорил, что написал его, словно играя в лотерею. Я хотела приободрить его и потому напомнила, что мы находимся в привилегированном положении по сравнению со многими другими семьями; дети уже выросли, нашли свой путь, и это самое важное; нам же двоим уже немного надо. Деньги – не самое важное, говорила я ему, но ни за что не осмелилась бы сказать, что именно я считаю важнее денег. Однако я не смогла удержаться от вопроса о его мнении насчет платья, которое было на мне и которое я недавно подновила: даже Мирелла нашла его изящным. Он ответил, что я всегда изумительна. «Правда, Микеле?» – спросила я исподлобья, рассматривая себя в зеркале. Я не в силах совладать с кое-какими кокетливыми жестами, которых в глубине души стыжусь; он же никогда не обращает внимания. Мы женаты много лет, мы настолько вжились друг в друга, что, когда мы вместе, ему комфортно, словно меня нет. Эта мысль всегда очень утешала меня, а сейчас расстраивает. Иногда я думаю, что, может, хорошо бы Микеле нашел тетрадь. Но, ложась спать с этой мыслью, я внезапно вскакиваю от малейшего шума. Нашел, думаю я; и мне хочется сбежать – не знаю куда, окно высоко, мы на четвертом этаже. Потом успокаиваюсь, но еще долго не сплю, слышу, как колокола отбивают часы в тишине.

Мне бы только поговорить с кем-нибудь о существовании этой тетради, и чувство вины, подавляющее меня, рассеялось бы. Иногда я хожу навестить свою мать, решившись рассказать ей. Она всегда советовала мне каждый день делать заметки о своих впечатлениях, когда я была маленькой. И о той субботе я бы тоже хотела с ней поговорить. Точнее, так: о ней даже сильнее, чем о тетради. Вместо этого, не знаю почему, едва войдя, я принимаюсь сетовать на Микеле, на его настроение, на его безразличие к проблемам детей. В последнее время мать защищает его, хотя прежде всегда было наоборот: может, это из духа противоречия. Она даже не смотрит на меня: сидит напротив за работой, высокая, невозмутимая, и ее внимание строго обращено на швы. Дом полон ее вышивкой, есть даже пара кресел, обитых ее терпеливыми и скрупулезными руками. Этой вышивке много лет, я еще была маленькой. Она, наверное, потратила на нее годы; я часто вспоминаю ее за этой работой, красивую, все еще юную, с тенью от черных волос на лбу. Она всегда держала под рукой корзинку, набитую красивыми клубками сияющего разноцветного шелка, которые так притягивали меня, но не позволяла прикасаться к ним. Каждое лето она с любовью надевает на оба кресла белые чехлы; каждую осень снова снимает их и аккуратно выбивает пыль. И все время рассказывает, что за один день успевала сделать только один лист или лепестки цветка. Кресла очень красивы, но никто из нас ни разу не осмелился в них сесть; они внушают трепет. Даже сейчас она неустанно продолжает трудиться: кружевные салфетки на стол, подушки, подставки под стаканы. Вечно дарит мне что-то такое, и я уже не знаю, куда их девать, всякий раз думаю, что лучше бы она связала пару свитеров детям, пользы было бы больше.

Я выхожу из дома матери с облегчением, даже с чуточкой раздражения. Может, оттого что она оставляет жалюзи закрытыми, а сейчас, весной, мне не нравится сидеть в темноте. Я иду пешком, словно пытаясь тем самым избыть свое желание поговорить о тетради и о той субботе. Даже если бы у меня была какая-нибудь подруга, боюсь, что упрямое чувство гордости помешало бы мне открыться ей. Несмотря ни на что, единственный человек, которому я могла бы довериться, – это Микеле.

Вчера вечером мы ходили вместе в кино. Он говорит, что ему надо бы часто там бывать, чтобы держать руку на пульсе, и что мы шли на картину, о которой Клара говорила с воодушевлением. Это история двух возлюбленных, которые впоследствии вынуждены расстаться, поскольку он женат. В какой-то момент видно, как два актера обнимаются, долго целуются, смотрят друг другу в глаза и снова обнимаются и подолгу целуются. Мне хотелось отвести взгляд, я чувствовала себя так взволнованно, как со мной никогда не бывало, хотя подобные сцены уже нередко видишь в кинематографе. Тем не менее мне казалось, что эта сцена была чересчур смелой, ее не должны были разрешать, меня особенно беспокоило то воздействие, которое она может оказать на молодых. Действие этой киноленты частично разворачивается на Капри: мы видели, как двое влюбленных катались на лодке, плавали и наконец, полуголые, ложились на солнце на большом плоту; у них были мокрые волосы, они смеялись, он приподнимался на локте и наклонялся к ней поцеловать. Эта сцена вызвала у меня невыносимое раздражение. Может, и Микеле чувствовал себя так же, потому что мы бегло переглянулись, подсматривая, кто как реагирует. Я улыбнулась с легкой иронией, тряхнув головой в знак неодобрения, а он сделал какое-то неопределенное движение, означавшее то же самое. Но затем у меня появилось ощущение, что я смалодушничала, и это ощущение пронизало меня глубокой печалью, на какое-то мгновение мои глаза даже наполнились слезами. В конце, когда загорелся свет, я почувствовала себя неловко, словно оказалась раздета. «Ну, по правде говоря, не очень-то», – сказал Микеле, вставая и надевая пальто. Зал пустел, слышался унылый перестук сидений. «И правда нет», – сказала я. Мы вернулись домой молча, но это молчание как раз и смущало нас. Мы время от времени прерывали его, намеренно, но сразу же после вновь погружались в него. Я спросила: «У тебя есть ключ?» Войдя же домой, мы говорили: «Который час?», «Ты поставила будильник?». Мы оба изображали раскованность, и все же я знала, о чем он думает, а он знал, о чем думаю я, – несомненно. Мне хотелось поговорить с ним, быть откровенной, но что-то сдерживало меня, словно затыкая рот: отчаянная уверенность, что слов больше не достает, чтобы пересилить то молчание, которые громоздилось между нами день ото дня и теперь уже стало непреодолимыми препятствием. «Микеле…» – начала я, точно не зная, что намереваюсь сказать. Он сразу же перебил меня, по счастью: «Уже тепло, – сказал он рассеянно-сонным голосом. – Может, стоит оставить окно открытым».