Там темно - Лебедева Мария

– Не похожа, – осторожно говорит мальчик-горе. – У паука не шесть лап.

Он просительно смотрит на Киру – пожалуйста, поддержи.

Коллега отворачивается порезать яблоко.

От мальчика веет скукой. Кира с какой-то нездешней тупой обречённостью смотрит: сама по себе рука, маленькая, детская, приросшая к целому мальчику, двигает банку к краю стола. Он так и скажет: «Оно само», он хочет глянуть Кире в глаза, Кира отводит взгляд, рука двигает банку, коллега не замечает, челюсти потеряли подвижность, банка холодной тяжестью примагнитилась плотно к ладони. Со стороны гриба видно, как тесно вжались в стекло фаланги безвольных маленьких пальцев. Он ни при чём, это оно же само.

Ясно, конечно же, наперёд, что сейчас будет, но почему-то не хочется верить. Может же быть по-другому?

Ни единого звука. Челюсти будто срослись. Картинка не хочет держаться на месте. Чтоб за что-нибудь уцепиться, Кира смотрит на календарь. Щенок месяца – такса в паучьем костюме. И надпись – что-то о том, что ты можешь быть кем захочешь. Это, конечно, премило, но с чего кто-то взял, что такса желала побыть пауком?

Паук заперт в банке вместо комбучи. Паучонок сидит за столом.

Пауки надвигаются со всех сторон, кто их там разберёт, сколько лап.

Грохот, звон, полёт мелких осколков.

Гриб, несчастная жертва, шматком слизи лежит на полу.

– На секунду нельзя отвлечься! Ты зачем трогал гриб? Чем он тебе помешал?

Все склоняются над грибом, будто сейчас начнут качать ему воздух изо рта в рот, но его просто приподнимают, осматривают – не получил ли ранений, нет ли в теле осколков стекла, – слегка моют, готовят переселить в просторную новую банку, залить славной свежей водичкой. Коллега следит за Кириным взглядом, истолковывает неверно:

– Хочешь, кусочек тебе отщипну? Будешь дома растить.

– Не.

Кира в обеих руках держит гриб, думает: это какой-то орган, глубоководная рыба-капля, эктоплазма от тех, кто незрим. Сынишка коллеги безумно рад, он чего-то привнёс в унылый учебный процесс, но коллега тотчас пресекает попытки продолжить игру.

– Давай дальше, – сухо бросает она мальчику.

Осколки убраны, пол будто снова помыт. Гриб, булькнув, селится в новой банке.

– Мам, ну можно мне поиграть? Ты обещала про перерыв.

– В телефон таращиться будешь! У нас в детстве нормальные игры были. Вышибалы. Прятки. Бабкины панталоны.

– Что?

– Ну панталоны не знаешь? Чему вас в школе учат? Это трусы стариков.

Смех шатает стёкла в шкафу.

Коллега не может не понимать этот нехитрый манёвр – что сын лишь цепляет поводы поболтать, но вдруг смягчается и говорит:

– Да мы не трусами играли. Это название. Тебе задают вопросы, ты на них отвечаешь – «бабкины панталоны». Что ел на завтрак? Бабкины панталоны. Кого ты любишь? Бабкины панталоны. Если смеёшься, снимаешь ботинок. Потом тянешь наугад, и все в разных ботинках бегают. Вот ты бы сейчас снял ботинок… Не надо свой снимать. Ой, заговорили про панталоны да и вспомнила, Кир, я постельное им поменяла. Грязное вон лежит. Послезавтра, конечно, придёт уберёт, но раз уж ты сама хочешь…

От мягкой тканевой горки нестерпимо тянет людьми. Кира идёт закинуть стирку, а потом долго, невероятно долго смотрит, как крутит в воде бельё.

Воронкой закручивается мутное пойло. Яся хлебает приторно-сладкий зелёный чай с молоком.

– Фу, сопли, – говорит мама, кивнув на стакан.

Яся фыркает. Честное слово, ей было б смешно от всего подряд, лишь бы сделалось всё, как раньше. На крохотной кухне – можно взять чайник с плиты, не вставая из-за стола, – из трёх лампочек живы сейчас только две, и свет неяркий, уютный. Яся прикрывает глаза, пытаясь запомнить это чувство – когда ничего не происходит, можно просто сидеть и пить чай.

Это никогда долго не длится.

Маме звонит сестра. Хочет скорей изложить мнение по воспитанию Яси – она видела в интернете, что с такими бывает потом.

Яся вертится рядом, знаками призывает повесить трубку. Мама отмахивается и очень спокойно, в какой уже раз, повторяет: у нас всё в порядке. Яся действует ей на нервы, перекатывается по дивану, демонстративно вздыхает.

– Она же тупая, мам.

– Вот со своей сестрой можешь не общаться, а я со своей разберусь.

Нет профилей в соцсетях – что ж, скрывается под псевдонимом. Яся попробовала вычислить по лайкам на бывшей странице отца – предсказуемо ничего, поискала ещё – опять никаких результатов. Может, совсем удалила. Может, не ставила – нет, ну серьёзно, что тут лайкать, репосты латыни? Homo homini lux est или как там было ещё?

Писать её матери Яся не хочет – тут неловко со всех сторон. «Эй, привет, я ребёнок вашего мужа, можете дать контакты моей старшей сестры?»

Кирин информационный след бледнее полуденной тени.

Яся чувствует беспокойство. Там, наверное, уж год прошёл. С ней всё нормально, всё же ок? Что тут делают, пишут в вуз? Сочиняет письмо, в ответ тишина – может, совсем без ответа. От мысли, что надо звонить, несколько не по себе, но что тут ещё поделать?

Там говорят – взяла академ.

По рабочей почте отца Яся находит и Кирину мать. У той в друзьях тоже нет Киры.

Яся ищет по фотографии, проверяет друзей, снова смотрит по лайкам. Как такое возможно?

Ей начинает казаться, что Киры не существует. По крайней мере последний год.

А если бы и нашла – о чём бы тогда сказала?

Мама смотрит серьёзно.

Мама идёт на кухню, грохочет посудой.

– Тебе чем помочь?

– Занимайся своими делами.

Сосед за стеной в паре с кем-то шумно изображает успешную личную жизнь.

– Не верю! – кричит ему Яся.

Сосед обижается и в тот же день меняет пароль от вайфая.

Мама очень активно грохочет посудой.

– Мам, точно помощь не нужна?

– Что ты по двадцать раз повторяешь? Я говорю: не нужна.

Яся уходит в комнату и ожидает, что будет дальше.

Мама, держа полотенце в руках, появляется на пороге.

И запоздало Яся понимает: сейчас будет скандал. Так быстро темнеет перед грозой – не успеешь добраться до дома. Никогда не узнаешь, что именно разозлит.

Не помогло бы и знание всех языков – человеческих, ангельских – ничего бы не помогло. Мама не хочет слушать. Яся не понимает, что сказала или сделала не так, хочет спросить – не выходит.

– Ты как твой отец! Помолчи, помолчи, помолчи! – повторяет мама, и Ясе делается по-настоящему страшно: единственное, что умеет, в этой данности не применить.

Получив запрет на слова, ничего тут поделать не может, топчет линолеум, больше всего на свете хочет что-то разбить, сломать.

По ту сторону окна страшный, весь шерстяной мотылёк протянулся, насколько хватило длины, прижал лапки. Яся щёлкнула пальцем, и он тут же пропал, как будто и правда сощёлкнулся.

В оконном стекле замазаны дырки от дроби – знакомый соседа попутал раз окна, после каялся, клялся, кричал: я в другое стрелял! От кружочков замазки расходятся мелкие трещины. Яся прикладывает к ним пальцы, собранные в кулак.

После подносит руку ко рту и прижимает к губам: за мол чи.

Из-под кухонной двери тянется, наползает удушливая усталость.

Возвращается жуткое детское чувство, что ссора теперь навсегда, никогда ничего не будет как прежде.

Сразу комната Ясе мала, тотчас город жмёт ей в плечах – хочется перешагнуть контур любого пространства. Яси тут нет. Она – где софиты бьют по глазам, где лица смазались так, что и не различить.

Да вот даже сейчас Яся косится на отражение в пробитом оконном стекле, запоминая зримую боль – так смотрела сюда, рот кривился вот так – тут же ловит себя на том и думает о себе чужими злыми словами, что вот неблагодарная тварь, ей всегда всё равно, о себе только вечно и думает.