Там темно - Лебедева Мария
У скамейки стоит человек, мокнет вместе с картонной табличкой. Могло показаться, как будто о чём-то просил, но на табличке внезапно значилась его услуга: «Стихи из ваших слнов». Кира сперва прочитала «слонов», пока не дошло, что это и сны, и слова одним махом. Человек продаёт стихи.
Впереди раздают листовки, и Кира заранее ищет, куда бы свернуть до того, как с раздатчиком пересечётся, – хоть контакт с людьми неизбежен, его отсутствие хочется длить. Кажется невозможным пройти мимо, высунуть руку под дождь и втянуть обратно в карман, сжимая бумажный комок. Комки эти будут копиться, царапать ладонь неожиданно острыми гранями – ведь в ближайшую урну выкинуть как-то неловко, надо чуть-чуть походить, и свыкнуться с ними в кармане, и привыкнуть настолько, что упустить момент, когда спрессовались в кирпич, но зато уже не мешают.
Свернуть во дворы и увидеть привычное. Здесь рядом с роддомом какой-то закопанный дом, даже не дом, а обрубок, кусок, почти лабиринт, на этаж погрузившийся в землю, – как будто отдельно палата для мамочек минотавров [11].
Здесь все дома – ну прямо из какой-то занятной игры; сходство могло быть полнее, когда здесь бы хоть что-нибудь происходило. Но Кира попросту шла, сокращая путь до работы.
Часть держалась особняком, иные срослись стенами, как влюблённые на аватарке, одни губы на два лица. Бывало и так, что лишь одно из сиамских зданий оставалось жилым, а во второе тогда в полнолунье селилась нечисть, скреблась по ночам к живым, слишком холодно ей в пустом доме. Ну, может, не нечисть, а хулиганы, проверить никто не хотел.
Случалось ещё, что стена обвалилась, а дом так и стоял, зияя квартирным нутром. Становилось попросту страшно и додумывать не хотелось.
Дома всё причудливее, мешаются между собой, перетекают, и, если пропустишь табличку, пройдёшь мимо, не наткнёшься на хостел, где у Киры работа. Ну как работа. Это та, за которую платят.
В хостел устроилась лишь потому, что тут бродила, решила – чего бы и нет. Написала в анкете, какая доброжелательная и стрессоустойчивая. Прошла короткое собеседование с хозяйкой – та всё наливала ей в кружку мутной жижи грибной, говорила: у нас тут, как дома (знай: твой дом – там, где доят грибы), попробуй, попробуй комбучу, ну как тебе?
Кира приставила к лицу стакан с жижей. В рот не попало ни капли.
– Норм, – сказала начальнице Кира. Жижа подсыхала на губах.
И её приняли на работу.
Прежде чем домой отпустить, хозяйка немного подонимала какой-то потасканной книгой в глянцевитой мягкой обложке, изошедшей на кракелюр. Запомнились только загнутые уголки страниц, точнее, даже не это, а Кирина мысль о том, как бы их расправить, прогладить. Страницы кололи глаза частоколом заглавных букв, слагающихся в советы. Хозяйка взялась вдруг талдычить, как эта сильная книга меняет всем жизнь и что Кира тоже ведь может прочесть и всё-всё-всё поменять. Кира тем вечером честно вгляделась в каждую букву советов, но назавтра жизнь оказалась ровно той же, что и вчера, и хостел был тем же, и даже та женщина, что, пока Кира болтала с хозяйкой, гремела на кухне ложками, стала зваться Кириной коллегой, но внешне не поменялась и даже надела ту же скользкую блузку с логотипом известнейшей фирмы, с блузкой не знавшейся отродясь. Кира спросила коллегу, куда ставить сильную книгу, и та сказала: «Ой, да брось где-нибудь» без уважения в тоне.
Хозяйка спросила, как книга. Кира, скорее для вида выдержав паузу, выдала:
– Сильно.
Ответ был правильный, и хозяйка всё повторяла – ах, я так хорошо разбираюсь в людях, сразу вижу их ауру даже, ты издалека источаешь тепло, светлый такой человечек.
Кира подумала – вот же ей повезло,
сама Кира в людях не разбиралась.
Её путаная система симпатий и антипатий не имела ничего общего ни с логикой, ни со здравым смыслом. Так могли говорить: посмотри, мой кот лезет к тебе на колени, потому что он чует добро, животные знают такое. Но что, если звери ли, люди ли, боги всех мерили сплошь своей меркой, и кошка бы тёрлась о ноги любому, кто был бы как кот неплох.
Кире не с кем о том говорить.
Кира смотрит и видит, что грязно, потому как здесь грязно всегда.
Пихает руку в перчатку, не подходящую по размеру. Её кто-то уже надевал. Насыпанный внутрь тальк скатался в сырые бугры, и Киру от этого чуть передёргивает, но терпимо. Остро, до рези в носу, пахнет химозными фруктами, вдобавок фоново – хлоркой, становится горько во рту, в какой-то момент фрукты чуть не идут горлом. Дома она простоит долго-долго под душем, но даже сутки спустя ещё будет казаться, что запах идёт по пятам.
Коллега считает Киру в целом славной, только очень уж слабовольной – пошла вот зачем-то мыть, будто будет за это надбавка, будто не знает слов про наказуемость инициативы. Коллега-то знает: убираться должны уборщики, потому что те сами выбрали, а она не подписывалась на такое. Но почему-то ей немного не по себе, что Кира тут ползает с губкой, и вслух она говорит:
– Да она ж послезавтра придёт – уберёт, я чего, для того нанималась? У меня высшее образование. Слышишь? Учись хорошо.
Это она сынишке. По крайней мере вторую часть фразы.
Субординация соблюдена: так-то у Киры пока что нет высшего.
Коллега с сыном учит уроки на кухне. Читают задачник вслух. Задача такая: надо назвать не то три предмета, не то трёх существ. Заканчивается приказом: «А ну-ка угадай мою безглазую сестру и жениха-паука».
Коллега пролистывает в конец книги, чтоб подсмотреть ответ.
Узнав его, она говорит:
– Очень просто.
Мальчик смотрит во все глаза.
Кира с усилием трёт заляпанную плиту.
Она не то чтобы представляет, скорее, хочет эту картинку прогнать – сырое подземелье, затянутое липкой паутиной. Юная девушка с повязкой на глазах – единственная гостья на свадьбе. Она слепа, и то, что сестрин жених – не человек, ей пока ещё неизвестно. «Обменяйтесь кольцами», – говорит девушка. А после – тянет руку вперед, чтобы поздравить, и скоро наткнётся на одну из восьми волосатых лап жениха.
Кира сыплет чистящий порошок, елозит губкой сильнее. Запах жира с плиты мешается с порошковым, обычно так сильно не пахнет, почему тогда сейчас так?
Коллега колотит по книге подушечкой пальца. Достаточно громко колотит.
– Это несложно совсем! – нетерпеливо замечает она. – Подумай. Я сейчас тебе яблочко дам.
Мальчик думает и на стуле чуть качается взад-вперёд.
– Я кому сказала не качаться на стуле!
Мальчик вздыхает.
Стены подземелья сочатся ледяной влагой, вздох треплет кусок паутины. Кира крепко, до искр, зажмуривает глаза, отвернувшись к раковине. Точно. Посудомойка сломалась.
– Кир, посудомойка сломалась. Говорю, послезавтра дождись.
Берёт нож, но острые предметы моются тяжеловато, отсекают нормальные мысли – и приходят те, что нельзя. Откладывает на потом, берёт вместо ножа тарелку. Тарелка кругла, безопасна. Только если её не разбить. Постарайся уж не разбить: хоть что-то должно же быть цельным.
– Дай яблоко вымою, в ванной скульптор застрял.
Кира сторонится, подбирается, выгибается вбок – лишь бы не задели. И всё старается расслабить хоть как-нибудь челюсть, но стоило хоть ненадолго забыться, как зубы опять клацали, как будто терзали кого-то невидимого, ненавистного, будто вели свою жизнь.
У яблока красный бочок, восковая нездешняя гладкость. По воздуху проплыло перед Кирой, дробит воду на тысячу капель.
Коллега визжит, крутит прям до упора кран с синей пластмассовой меткой:
– Как кипятком таким моешь?!
Кира вдруг замечает свои красные, распухшие пальцы, от которых идёт будто пар.
А.
– Так, надумал чего? Ты ж моё горе. Это буквы Е, Ё и Ж. Неужели тебе непонятно… Е – безглазая сестра Ё, видишь, нет сверху точек. А жених – Ж, Ж похожа на паука.
