Десять поколений - Арфуди Белла

– Хотел принести свои извинения, – неуверенно начал Автандил, внутри которого все еще кипела злость на то, что он должен пресмыкаться перед этим олухом.

– Извинения? – медленно протянул Акопян, словно смакуя каждый звук в таком изысканном слове. – Могу я поинтересоваться, за что именно извиняетесь? За то, что назвали меня тираном?

– Я вас так не называл, – процедил Автандил сквозь зубы.

– Но намекнули.

– Я не намекал.

– То есть вы именно это и имели в виду? – Акопян за годы карьеры научился подлавливать нужные ему слова и выворачивать их наизнанку, как грязное белье. Этот навык не раз ему помогал, когда нужно было вывести оппонента из себя.

Порой Акопян притворялся менее умным, чтобы начальники не заподозрили, что он может метить на их место. Временами же приходилось соглашаться с любой глупостью начальника, выражая ему таким образом свою лояльность. Умение подстраиваться под любые ситуации – качество, без которого до нужного кресла не дойти. Если же дошел, то легко потеряешь, стоит лишь на секунду расслабиться.

– Я ничего такого не имел в виду. – Автандил начинал горячиться. – Я пришел извиниться.

– Но извиняетесь же вы за что-то? – продолжал настаивать Акопян с ухмылкой.

– За свое непозволительное поведение.

– А что непозволительного вы сделали?

– Выразил несогласие с мнением своего преподавателя.

– Вы что же, хотите сказать… – Акопян схватился пальцами за ручки кресла и чуть подался вперед. – …я не уважаю чужого мнения? Считаю, что все и всегда должны со мной соглашаться? Снова хотите обвинить меня в диктаторских замашках?

Автандил стоял, пораженный тем, что, как бы он ни крутился, его извинения отчаянно не хотели принимать. Сам не понимая, как так произошло, через полчаса он обнаружил, что его снова выгоняют с криками и руганью:

– Я добьюсь твоего отчисления, негодник! Еще смеет мне перечить!

Рзго Джангирович снова сокрушался дома, возводя руки к небесам и обращаясь к Ходэ, что каждый раз (но не в этот) очень забавляло Автандила. Разве можно видному советскому профессору, коммунисту и члену партии верить в Бога и упоминать его при любом недовольстве?

– Как же ты у меня такой бестолковый уродился?! Я глаз поднять в университете не могу! Все вокруг знают, как оскандалился мой собственный сын. Да с таким потомством разве мне нужны враги? Мой ребенок – мой злейший враг.

Мать Автандила причитала и плакала, пытаясь успокоить мужа, да все без толку. В тот день у Рзго Джангировича случился первый удар. После него он быстро поправился и выбил сыну академический отпуск. Надеялся, что за год все уляжется: сын возьмется за ум, Акопян же успокоится и оставит его в покое. Не хотелось Рзго Джангировичу видеть, как его старшего сына отчислят из университета. Причем он не столько заботился о сыне, сколько переживал о собственном имени и образе добропорядочного гражданина и отличного семьянина. Второй удар добил его через десять месяцев, когда сын еще был в Тбилиси на заработках (не прохлаждаться же Автандилу без дела). Хедо, бо́льшую часть жизни проведшая в браке с мужем, тут же сама слегла, да так уже и не встала. Через три года она, исхудавшая, изможденная и совершенно неспособная произнести хотя бы слово, отошла в мир иной.

Автандил, приехавший на похороны отца из Тбилиси не один, а с новоиспеченной женой, в университет уже не вернулся, став единственным кормильцем и главой семьи для своих братьев и сестер. Его молодая жена, сама того не ожидая, еще до рождения первенца обрела целый выводок детей. Не на это рассчитывала Хатуна, согласившаяся на брак с троюродным братом, которого ее отец приютил у себя после письма от Рзго Джангировича.

Автандил приехал в Тбилиси в середине сентября. В городе воздух был еще по-летнему знойным, но листва потихоньку начинала менять окраску. Дядя Шиван поселил племянника в одну комнату со своим младшим сыном. Автандил каждое утро уходил на работу и возвращался домой поздним вечером. Ужин ему всегда подавала Хатуна, так как ее мать к этому времени уже уходила спать. Молча разложив горячее и тарелки с сыром, зеленью и хлебом, Хатуна удалялась к себе. Автандил ел с хлебом практически все, даже макароны. Он долго прожевывал пищу, тянул время, чтобы, когда Хатуна начинала убирать все со стола (ему это делать она не позволяла), улеглись уже и остальные домочадцы, а не только ее мать.

Автандил все пытался заговорить с красавицей, которая очаровала его с первого дня одним лишь движением быстрых рук. О Хатуне он знал столько же, сколько и о другой родне, разбросанной по всему Союзу. Однако, в отличие от своих двоюродных братьев и сестер, которых он частенько встречал на различных семейных сборищах и оттого относился к ним по-братски, Хатуну он до этого не видел. Глядя, как она ловко управляется с домашним хозяйством и грациозно садится за учебники по вечерам, он твердо решил на ней жениться. Свадьбы в езидской общине между двоюродными братьями и сестрами практиковались давно, а уж между троюродными воспринимались как абсолютная норма. Такой кузен вроде и родственник, но для создания семьи – довольно дальний. Автандил, убежденный в том, что ему, попроси он руки Хатуны, ее семья не откажет, все же намеревался для начала убедиться, что он девушке хотя бы немного симпатичен. Заговорить с ней наедине он решился на второй неделе пребывания в новом доме, пока его будущая невеста уверенно нарезала ею же испеченный хлеб.

– Я видел, что вы каждый вечер садитесь читать что-то новое. Никогда не встречал кого-то, кто читал бы быстрее вас. – Автандил принял из рук Хатуны тарелку с дымящимся куриным супом. – Что будете читать сегодня?

Хатуна пожала плечами, даже не взглянув на него. Мол, что-то да будет читать. Автандил продолжить разговор не решился. Лежал на узкой и короткой кровати для подростка и переживал, что повел себя как дурак. Ну что ему мешало задать еще пару вопросов? Может, к пятому она бы уже перестала быть такой закрытой и деловой. Пропустив для приличия один день, он снова попробовал завязать разговор с Хатуной, да все без толку. Она даже не делала вид, что слушает его. Пока он заливался соловьем и рассказывал ей про свои любимые книги, надеясь, что хоть одна из них окажется по вкусу и ей, Хатуна продолжала резать хлеб и выкладывать соленую брынзу с горными травами на небольшую тарелку прямо перед Автандилом.

Ко второму месяцу пребывания в доме у своих родственников Автандил от любви занемог и исхудал, чем вызвал беспокойство своей тети. Отпаивая племянника крепким чаем с кизиловым вареньем, которое Автандил терпеть не мог, но послушно продолжал есть, она наставляла:

– Погода у нас очень обманчива. Только кажется, что всегда тепло, но, как подует ветер, взвоют даже те, кто живет в Сибири. – Преувеличивать мать Хатуны любила знатно. Так никогда за свою жизнь и не побывав нигде севернее окраин Тбилиси, она продолжала уверенно повторять, что у них тоже бывают лютые морозы. – Одевайся тепло и не думай модничать. Будешь так болеть, твои родители еще подумают, что мы совсем за тобой не следим. Они нам доверили своего сына, а мы что же? Вернем им его больным и слабым? Пей чай, я тебе еще варенья достану.

Хатуна оставалась к страданиям юноши абсолютно равнодушна. Все так же тихо накладывала ему по вечерам еду и старательно его избегала. Давалось ей это не без труда, учитывая, что в свои выходные Автандил оставался дома, а Хатуна и рада бы пойти куда-нибудь, да не с кем. Сначала ей казалось, что история с Вано Коблиашвили прошла буйным ураганом лишь в ее собственной семье и не вышла за ее пределы. Когда же подруги одна за другой под благовидными предлогами стали отказываться встречаться с ней, а после и вовсе пропали, Хатуна поняла, в чем дело. Отныне она была одной из тех, с кем ей самой когда-то не разрешалось дружить, девушек подобного сорта полагалось только обходить стороной. Все знали, что если испорченный фрукт лежит рядом со свежими, то он испоганит и их. Продолжив общаться с Хатуной, подруги рисковали бы не найти себе мужей и остаться старыми девами. Хатуна скоро приняла правила игры и на подруг старалась не обижаться, хотя иногда по ночам и плакала о своей горькой участи и такой несправедливой судьбе.