Десять поколений - Арфуди Белла

Джангиру снился розовый сад. Везде были сплошные кусты с ярко-зелеными листьями и лишь намечающимися бутонами. Он точно знал, что это розы. Чувствовал их тяжелый и тягучий, но такой приятный аромат – тот заполнял собой все пространство вокруг и вел за собой. Сквозь ярко бившее солнце Джангир разглядел, что идет к Аве-ханум. Та по старой привычке сидела в плетеном кресле. Ноги ее были укрыты вязаным пледом, она протягивала старческие руки к своему любимцу. Она ждала, пока он доберется до нее и, как в старые добрые времена, усядется рядом. Так Джангир и сделал.

На следующее утро Кявэ, проснувшись, как всегда, рано, вытянула руки и удивилась, что они коснулись чего-то очень холодного. Откинув одеяло, она увидела мертвого мужа. На лице его было мирное и немного блаженное выражение. Сначала она слабо ахнула, а потом закричала на весь дом, разбудив всех его жителей. Весь день она билась в истерике на руках дочерей, заламывала руки и обращалась к Ходэ. Как жить без мужа, который большую часть жизни был ее опорой и защитой от непонятного ей мира, она не знала.

Как только новость о кончине Джангира разлетелась по деревне, в дом потянулась бесконечная череда соболезнующих. Для Кявэ они превратились в одну длинную черную очередь. Она не разбирала толком их слов, да и не особо хотела. Она старалась не плакать каждую минуту и проворно вытирала насквозь мокрым платком крупные соленые капли. Единственной ее мыслью и желанием было, чтобы Ходэ не дал ей пережить смерти и других своих близких. К сожалению, прошло еще двадцать с лишним лет, пока Кявэ не поняла, что Господь не захотел услышать ее молитвы и забрал у нее двух сыновей и невестку. И когда Кявэ смирилась с тем, что ей придется видеть, как уходят ее любимые люди, Ходэ смилостивился и прибрал к себе и ее душу.

Рзго, который часто спорил с отцом, до последнего защищая свою точку зрения, после его смерти начал считать всю эту ругань абсолютной глупостью. Касаясь руки мертвого отца, которого вот-вот должны были завернуть в белый саван приглашенные священнослужители из касты пиров, он чувствовал свою вину. Ему было не дано знать, что отец уходил из жизни счастливый и довольный тем, что он успел сделать за свою не такую уж и длинную жизнь. Со дня прощания с отцом Рзго все дальше стал отходить от идеи единого курдского народа. Ему казалось кощунственным, что он мог даже думать о таком. Теперь всех, кто озвучивал подобное, он считал еретиками, достойными костров инквизиции. Он быстро позабыл о собственных заблуждениях и стал приверженцем езидских традиций и даже основал в университете, в котором преподавал не первый год, небольшой кружок для езидской молодежи. Должно же быть в Ереване место, куда езиды будут стекаться на учебу со всей республики, где они найдут соплеменников и не будут чувствовать себя одинокими. Он даже не догадывался, что его начинание окажется настолько живучим, что один из его внуков в езидском кружке встретит свою будущую жену. Так круг замкнулся. А после раскола огромной страны, явившего карте мира больше десятка новых государств, клуб по интересам благополучно был закрыт и забыт.

Глава XIII

Автандил своего деда Джангира совершенно не помнил. Рассказывали, что тот умер через неделю после его рождения. Несколько оставшихся фотографий ничего не рассказывали Автандилу о дедушке и его характере. В детстве Автандил любил смотреть на портрет деда, висевший в одной из комнат их большой профессорской квартиры. В уголке монохромная фотография была затянута черной лентой. С портрета на внука смотрел еще довольно молодой тридцатисемилетний Джангир с густыми черными усами над пухлой верхней губой. Глубокие миндалевидные глаза были совсем не такие, как у Автандила, да и в целом на деда он был не особо похож. «Весь в меня», – любила повторять его мать, поглаживая темно-бронзовые кудри сына. От деда с отцом мальчик и правда мало что взял, если не считать большой любви к учебе. Однако он, в отличие от отца, не интересовался ничем, что хоть отдаленно было связано с точными или естественными науками. Увлеченный верой в справедливость закона, он выбрал профессию юриста, которую его отец называл буржуазной, но довольно респектабельной.

В отличие от отца, который идеально вписывался в образ далекого от народа советского профессора, Автандил терпеть не мог все советское и нормальное, а это были в те времена практически синонимы. Быть может, оттого, что он рос в стерильных условиях новой элиты, или оттого, что слишком часто встречался с тем, что родные говорят в кухне одно, а позже поступают наоборот, Автандил рано усвоил двойственность жизни в Союзе и тут же от души и навеки ее возненавидел. Но долгие годы держал это в себе. Могло даже показаться, что он стал таким же, как все вокруг. Пел звонкие песни на парадах и плевался от злости у себя дома оттого, что за всем нужно стоять в очереди. Однако все было гораздо проще – время показать себя еще не пришло. Оно наступило, лишь когда девятнадцатилетний Автандил, второкурсник юридического факультета Ереванского университета, позволил себе не согласиться с мнением преподавателя. К величайшему его сожалению, по совместительству – деканом факультета. Спор, зародившийся из-за ерунды (обсуждали принятие Всесоюзной конституции тысяча девятьсот тридцать шестого года), закончился тем, что Автандил обвинил преподавателя, видевшего в этом документе победу советского народа, в конъюнктурности и авторитаризме. И ко всеобщему ужасу еще и повторил это на следующем занятии под рассерженные крики декана:

– Пошел вон с моих занятий, негодяй! Чтобы глаза мои тебя больше не видели!

Рзго Джангирович Бялилян, тут же попытавшийся это дело замять, дома отчитывал сына беспощадно, не желая слышать никаких объяснений:

– Ты позоришь мое имя! Чертов идиот! Избалованный матерью наглец!

Он сокрушался, что его дети совершенно не ценят тех возможностей, которые он с трудом для них выгрызает, и винил в этом свою жену. В конце концов, единственное, что ей нужно было делать, – заниматься воспитанием детей. Любые другие ее обязанности и бесконечный домашний труд воспринимались им как нечто само собой разумеющееся, за это не благодарят.

– Это ты во всем виновата! – накинулся он на жену. – Совсем его разбаловала! Постоянно потакаешь любой его глупости. Все, что он делает, без конца хвалишь. Паршивец совершенно отбился от рук! – А сыну заявил: – Ты завтра же немедленно извинишься перед товарищем Акопяном и будешь просить у него прощения. Все, что от меня зависело, я сделал. Теперь, будь любезен, разгребай сам все то, что натворил.

На следующий день Автандил пришел в кабинет декана Акопяна, практически тонувшего в огромном кресле, с пакетами угощений и дорогущей бутылкой двадцатипятилетнего коньяка. Бутылку отец достал из собственных закромов, отперев ключиком, что носил всегда с собой, деревянную дверцу их домашнего бара.

– Отнесешь товарищу Акопяну и будешь молча смотреть в пол, пока он будет тебя отчитывать. Ясно?

Автандил стоял весь пунцовый и злой.

– Ясно тебе? – повторил Рзго, замахнувшись своей нехарактерно тяжелой для профессора рукой.

– Ясно, отец.

Декан Акопян, всю жизнь гордившийся тем, что сумел выбиться в люди, даже не поднялся из своего кресла при появлении обнаглевшего сынка нелюбимого им надутого индюка Бялиляна. Уж тем более ему не хотелось вставать, так как он понимал, что отчитывать человека, который высится над тобой, как скала, будет неудобно и как-то совершенно не грозно. Рост метр шестьдесят вообще никогда не позволял товарищу Акопяну выглядеть грозно, как бы он ни пытался.

– Вы что-то хотели сказать, Бялилян? – подал голос декан, постукивая пальцами по ручкам кресла из тяжелого красного дерева – подарка его коллег на юбилей. Акопян любил дорогие вещи. Даже если кому-то казалось, что он несколько заигрывается в дореволюционного барина, он знал, что черту, за которой действительно стоят опасность оторваться от коллектива и всеобщая ненависть, он никогда не перейдет. Прирожденный приспособленец, он всегда тонко чувствовал настроение людей, а главное – где и когда стоит остановиться.