Александр Покровский - «...Расстрелять!» – 2
– Что «да», чем вы там занимаетесь? – спросила трубка,
– Двадцать два, двадцать три, лейтенант Петренко, слушаю вас, – поправился дежурный. Сон отлетел, голова прояснела.
– Ну, то-то, – смилостивилась трубка, – где у вас командир дивизии?
– На месте… то есть дома.
– А начштаба, начпо… эти тоже по домам?
– Так точно!
– А где экипаж Петрова?
– В море.
– Когда приходят?
– Через месяц, наверное,
– Так, ладно, подождем, а экипаж Жукова, я слышал, прибыл с контрольного выхода?
– Так точно!
– Замечаний нет?
– Никак нет!
– Когда они за угол?
– Точно неизвестно, но где-то четвертого.
– Боеготовность кораблей? Лейтенант перечислил.
– А с кем я разговариваю? – наконец-то сообразил он.
– С резидентом японской разведки, – отчеканила трубка и заморзячила многоточием.
Все! Жизнь кончилась. Лопнула в барабанных перепонках. Вокруг плыла ослепительная тишина. Черные тиски сдавили бедную человеческую душу. Все! Продано! Он продал. Всех. Позор. Позор, вонючий, липкий, как лужа под себя.
Лейтенант рванул ворот, он тонул в испарине, китель противно лип к телу, руки дрожали, пальцы выплясывали. Лейтенант расстегнул кобуру, вытащил пистолет и, положив его на стол, ошалело уставился перед собой. Холодное дуло коснулось виска, подбородок затрясся. Сейчас, сейчас… В горле царапался колючий язык. Сейчас… Главное, с предохранителя… с предохранителя, главное… Он… сейчас… Он сделает… сможет…
Кто-то ворвался в рубку, схватил его за руку, за плечи и закричал. Он не слышал, не видел, не понимал. Наконец он узнал его. А-а, однокашник. Да, вместе учились.
Как сквозь пелену, до него донеслись крики:
– …Ты что? Это ж я был… это я был сверху… с верхней палубы… там есть телефон… ты что?
Лейтенант затрясся плечами, его колотило, било беззвучно.
Потом он плакал; мокрый, маленький, жалкий… Он все время тянул носом. Слезы оставляли грязные полосы… Таяла ночь.
Равнодушный рассвет гнал в открытую дверь сырость. Было серо и холодно, дышалось с трудом, и на дне каждого вдоха собиралась усталость.
Личный враг фюрера
«Горбатая»[5] только что отстрелялась малышами и теперь всплыла, продув среднюю.
Малыши – это такие небольшие торпедки-шумелки. Подводная лодка в стрессовой ситуации выбрасывает их и, пока они гремят на всю Атлантику, тихо смывается. Так, во всяком случае, по теории.
После стрельбы нужно всплыть и найти этих малышей. Потеряв ход, они торчат из воды оранжевыми головами. Вылавливают их торпедоловы – специальные катера, сокращенно – те-элы.
– Начать поиск торпеды! – передали на те-элы приказ командующего. Его вывозили в море на «горбатой».
Лодка дала средний ход, и катера вслед за ней запрыгали по волнам,
Самый страшный зверь на таком катере – мичман, поэтому при выходе на торпедные стрельбы для устрашения на него подсаживают какого-нибудь старпома с лодки и пару «веников» – вахтенных офицеров, лейтенантов как правило.
Группы были посажены в 24.00. За ночь не спали ни капли.
Старпом двести шестнадцатой, усиливший собой те-эл 1124, капитан второго ранга Гаврилов, пребывал в засученном состоянии. Он раскатисто зевнул, снабдив остатки мозга кусочком кислорода, мотанул головой и осоловело уставился в волны.
От ботинок до заломленной на ухо фуражки все говорило о том, что он прожил биографию, полную мата и романтики, а умеренный алкоголизм плюс карьера с перебитым хребтом, волочившая бесполезные задние ноги, сформировали его отношение к жизни, протяжное, как плевок под ноги.
Оттопырив губы и уши, насквозь сырой, взъерошенный, Гаврилыч пристроился за спиной у рулевого, с ненавистью наблюдая проклятые голубые просторы: видимость двадцать миль, чтоб ее черви съели.
На горизонте показалась точка. Точка стремительно вырастала.
Прямо на нас. Кто это к нам так чешет? Двадцать восемь узлов, не меньше. Где у нас бинокль?
Получив бинокль, Гаврилыч привинтил его к глазницам.
Двадцать восемь узлов за несколько минут сделают из точки корабль.
Так и случилось: из точки получился корабль. Дистанция сто тридцать пять кабельтов.
Крейсер УРО[6]. Атомный. Типа «Миссисипи». Америкосы пожаловали. Посмотреть нас приехали. Примчались, курвята!
Крейсер сбросил ход и на инерции вывесил флаги.
Международный свод. Вот, черт!
Гаврилыч мгновенно проснулся. На обоих те-элах и на «горбатой» лихорадочно читали американские флажки и не могли прочитать. Даже в дрейф легли, чтоб не мешать процессу. Тяжкое это дело для подводника – флажки.
Гаврилыч наконец расшифровал, напополам с грехом: «Застопорил ход. Прошу соблюдать осторожность».
Всего-то? Чтоб вы подохли. Ну и что же мы будем иметь дальше с вашей осторожностью?
Крейсер-то покрупнее наших будет. Широкий, гад. У наших нос острее. А эти утюги утюгами. Но скорость хорошая. Вон как налетел. Соблюдает он осторожность. Как же. Негров на палубе много. Что-то почернел флот Соединенных Штатов, почернел. Блестит чего-то. А-а, фотоаппараты. Щелкать нас сейчас будут, чтоб вас похоронило.
– Петров!
Гаврилыч подозвал лейтенанта; лейтенант вовсю укачивался.
– Ну-ка, оторвись, еще накашляешься.
– На, – вручил он лейтенанту бинокль, – чем блевать без толку, лучше изучай врага.
От крейсера отделилась точка и на всех парах помчалась к подводной лодке.
– Резиновая шлюпка, – доложил лейтенант, – навесной мотор. В шлюпке двое. Рулевой и еще один хрен в жилете. Чешут прямо на нас. Нет, они к лодке пошли. Анатолий Иванович, по-моему, они с ней скоро поцелуются.
– Дай сюда, – Гаврилыч вырвал у лейтенанта бинокль. – Так, глиссер, значит. Прямо на командующего дует. Взрывать, что ли, нас едут? А, Петров? Ну и что же наши командиры? Да, они сейчас какают во все глаза. Принимают решение. Что-то долго они там ботинок жуют. Ну! Рожайте!
– Приказ командующего! – крикнули в рубку. – Те-элам отогнать шлюпку!
– Ну наконец-то, родили. Полный вперед!
На-а! Выстрелили двигатели; винты вспороли воду; катера дрогнули, рявкнули по-собачьи и рванули. Пошла травля!
Шлюпка удирала, как заяц от гончих; катера летели, настигали: вот-вот сейчас догонят, навалятся, возьмут в клещи, разнесут на клочки.
Шлюпка дразнилась, сбрасывала ход, крутилась на месте. С нее что-то кричал тот, в жилете.
Давай, давай, смотри не захлебнись!
Катера проскакивали, начинали сначала, догоняли, чуть не сшибались: вот-вот кто-то врежется, а шлюпка – та только квакнет. Дрожал корпус, и люди дрожали от злости, скачки, нетерпенья.
У Гаврилыча пропал весь его алкоголизм. Красный, потный, полный жизни, сразу молодой, азартный, с выпученными глазами, широко растопырив ноги, он вцепился в плечо рулевому и кричал ему:
