Владимир Бацалев - Кегельбан для безруких. Запись актов гражданского состояния
— Что-же-я-та-кой-не-ве-зу-чий? — скулил Сплю. — Что-же-мне-не-ве-зет? — и вытирал манжетами нос.
Это была правда. Майор родился человеком горемычным и природой обиженным, голову имел невероятно огромную (влюбленная парочка смогла бы исполнить на ней медленный танец), в которой мозгов было, как у слона. Только использовал майор свои мозги, как слон. Внешность его тоже таила изюминку, но вот — не для женщин. Лишь один проезжий антрополог попрыгал вокруг Сплю, поплескал руками, слазил в рот, поахал, поохал, сказал, что Клавдий Иванович похож сразу и на питекантропа, и на австролопитека, и на гейдельбергского человека, спросил о прививках в детстве, да и укатил в столицу. Но бог с ней, с внешностью — Сплю все равно не знал, как он выглядит. Жизнь не подсовывала ему зеркало, потому что Клавдий Иванович постоянно смотрел в книгу…
Он учился читать десять лет, учился упорно, до самоистязания буквами, до темноты в глазах, учился без каникул и праздников, и ежедневно — до тех пор, пока не бился лбом об стол. Упорство Сплю питалось тем, что он считал себя таким же, как все вокруг, даже чуть-чуть получше… К концу десятого года от взгляда Сплю на страницах «Букваря» протерлись дыры величиной с кулак, и Клавдий Иванович понял: эта книга отдалась ему целиком. Ведь он уже сносно читал по слогам и даже говорить стал по слогам — следствие долгих упражнений с «Букварем».
Тогда он исключил сам себя из третьего класса и, обменяв футбольный мяч на справку, что он — сын полка, поступил в военное училище. Оттуда его пнули в военную часть, которой Сплю служил верой и правдой двадцать пять лет. «Отец солдатам», — думал он о себе и окружал заботой тех, кого ему доверили не подумавши. Поскольку забота была очень назойлива и заведомо исходила от дурака, солдаты ее не принимали. То, как относились к Сплю, можно проиллюстрировать таким случаем. Однажды майор упал в пруд, и никто не полез его спасать, потому что некий сержант, стоявший вблизи, сказал «Сам всплывет через месяц — такие не тонут». Действительно, месяц спустя Клавдий Иванович всплыл и появился в казарме. Он пришел мокрый, весь в тине, с неразлучным «Букварем» под мышкой, попросил дневального открыть тридцать седьмую страницу и сказал: «Ма-ма-мы-ла-ра-му». Дневальный сунул нос в книгу и ответил: «Правильно»…
Карьера военного оборвалась для Сплю неожиданно, как песня без припева. На пирушке командный состав части вместо медицинского спирта попил авиационного. Кое-кто наглотался до смерти, но майор, закаленный в ученье, отделался легким поносом. Историю огласили, ибо время попалось такое. Клавдия Ивановича откомандировали в отставку: «Вы расформировываетесь в Сворск с постоянной пропиской, и считайте это не наказаньем, а милостью, товарищ отставной майор». И вот он оказался в Сворске, беспомощный, как ребенок, потерявший посреди пустой улицы маму, но полный желания общественной деятельности в ближайшей песочнице.
Однажды мимо одной из таких песочниц проходила Чертоватая и увидела, как ловко майор командует детьми и пенсионерами, и те, послушные его воле, строят шеренгой куличи, роют окопчики лопатками, пускают паровозик по кругу… «Оригинальный дурак, — подумала Любка, — и денег у него, наверное, куры не клюют».
— Ты на свои пьешь, полководец? — спросила она.
— Нет, — ответил майор.
— Куришь?
— Нет.
— Жилплощадью владеешь?
— Вла-де-ю-ком-на-той.
Это была комната в коммунальной квартире, где жило столько людей, что не все соседи знали друг друга в лицо и знакомились на производстве. Но судьбу майора уже решили, тем более он и сам ничего против не имел. Он полюбил Любку с первого взгляда, ведь каждая грудь Чертоватой была больше его головы, и через месяц Марина вручила Любке и Клавдию Ивановичу «Свидетельство о браке». После этого шага жизнь отставного майора пошла наперекосяк. Еще не помня себя от счастья, в первый вечер он приблизился к жене, открыл объятия и состроил такую дебильную исстрадавшуюся физиономию, что Любка расхохоталась:
— Ты что губы раскатал, дядя?
— Люб-лю, — прогундосил Сплю.
— Ха-ха-ха, — сказала Любка. — Уж не думаешь ли ты, дурак, что будешь спать со мной, как только у тебя в одном месте зачешется? Моя такса — сто рублей, причем в пенсию эта сумма не входит. Деньги на стол, и лезь в постель. Нет — найдешь себе дерюгу в коридоре, — и Любка треснула майора феном по голове, чтобы до него побыстрее дошла суть ее слов.
С каждым последующим днем жизнь Сплю стала закручиваться все крепче и туже в тисках бытового рабства. Блаженно-юродивые времена, когда он получал деньги за то, что отдавал всем подряд честь, Клавдий Иванович теперь вспоминал с тихой грустью. А Любка, не замечая мужниной скорби, отнимала у него пенсию до рубля и сама расписывалась в ведомости.
— Зачем тебе? — удивлялась она, если муж осмеливался попросить денег.
— Ко-пить-бу-ду, — отвечал отставной майор.
— На что?
— Те-бе-от-дам-как-сто-руб-лей-на-коп-лю, — объяснял Сплю, предварительно набрав в легкие побольше воздуха, так как эта фраза была очень длинной и сложной для произнесения по слогам.
— Устрою-ка я тебя ночным сторожем к себе на склад, — сказала Любка. — Убью сразу двух зайцев: во-первых, по вечерам не буду видеть твою рожу; во-вторых, лишние семьдесят рублей в дом принесешь. А то как трахаться — ты первый в очереди, а как деньги зарабатывать — тебя ищи-свищи.
Сплю загорюнился, но промолчал. «Как же можно меня обижать? — думал он, напрягая голову. ―Ведь я не могу дать сдачи своими короткими руками». Он был согласен на любую эксплуатацию, лишь бы Чертоватая подпустила его к своим прелестям, то есть стала бы полноценной женой, а не по паспорту. Но с Любкиной полноценностью дело не двигалось, и почти случайно Сплю нашел временный выход страсти, обменяв Столику кирзовые сапоги на порнографическую объемную открытку. Поворотом кисти пикантно одетая женщина, изображенная на открытке, оказывалась голой. Но Клавдию Ивановичу нравилось не спеша выгибать открытку, тогда и женщина раздевалась не спеша. «Ка-ка-я-по-слуш-ни-ца!» — думал он и разрешал ей сохранить то рукава блузки, то — подол юбки, то — туфельки.
Пока Сплю развлекался и перемигивался с заморской красавицей, контрабандно путешествующей по стране, ярмо мужа все сильнее и жестче сдавливало майорскую шею. Уже через месяц после свадьбы можно было наблюдать такую картину: молодожены выходили из магазина, Сплю нагибался, как будто хотел подобрать что-то с земли, а Любка забиралась к нему на плечи. Майор нес ее домой. На шее у него висела сумка, из которой торчали пачки вермишели и пакеты картошки, сумка качалась из стороны в сторону и больно била Клавдия Ивановича под дых. Держась одной рукой за кадык мужа, Любка грызла яблоко и говорила всем знакомым: «Здравствуйте!»
Когда майор возроптал первый раз, Чертоватая утащила с работы небольшое кресло и приделала к спинке лямки. Потом, собираясь в магазин, она надевала кресло на плечи майора, как рюкзак, и запрыгивала сама. Теперь при поездках она лузгала семечки и болтала ногами. Один раз в кресле прокатился и Подряников, а Любка сидела у него на коленях и опять говорила всем знакомым: «Здравствуйте!» Но в другой раз бесстыжие мальчишки обкидали Клавдия Ивановича снежками с гиканьем и улюлюканьем…
Неугомонная натура Сплю опять возроптала.
— «На тебя, дядя, не угодишь», — сказала Любка и разрешила до весны катать себя на санках. Сплю укутывал ей ноги стареньким тулупом и, впрягшись, волок санки в нужном Любке направлении.
И в третий раз восстал майор, и пригрозил учинить над женой сексуальную революцию, и обещал изменить ей с какой-нибудь подъездной бабкой, но Любка и теперь успокоила его обещаниями:
— Милый дядя, ну что тебе стоит! Ну накопи ты эти треклятые сто рублей — и я твоя… Так просто: денюжка к денюжке…
На досуге Чертоватая много размышляла о перманентных домогательствах супруга и однажды объявила ему:
— У тебя такие мысли бродят оттого, что ты много жрешь. Посмотри, какой ты толстый, какой ты безобразный! Тебя можно ударить кулаком в живот, и ты даже не почувствуешь боли.
После этого заявления Клавдий Иванович был лишен и радости есть досыта. Отныне стоило бедолаге уединиться на кухне, как из комнаты кричали: «Уйди оттуда, а то сожрешь чего-нибудь!» И единственное место в квартире, где он до поры до времени чувствовал себя свободным, было в сортире. Но и там однажды вездесущая Чертоватая подкараулила Сплю, отвыкшего на военной службе от задвижек и защелок, распахнула дверь по своей нужде и увидела такую картину: сидит муж на унитазе, кусает от батона и запивает молоком.
— Ах ты, говнюшка! — закричала она. — Нашелся теленок молоко хлебать!.. Треснуть бы тебя чем-нибудь так!.. — она отняла и молоко, и хлеб, ушла на кухню и взяла сковороду.
