Мариуш Вилк - Дом над Онего
Мы сравнили библейскую версию с пелевинской. Парни, все как один, высказались за «прикол» Олеговича, девушки — по-разному: кому оказался милее Моше Леви, кому — Вава Татарский.
После этого урока мои отношения с монастырем стали более прохладными. Видимо, кто-то из учителей донес отцу Иосифу. А ребята были в восторге. Азербайджанка Алсу Д. сказала библиотекарше, Надежде Александровне, что если бы все писатели были такими, как Пелевин и Вильк, то она бы занималась литературой с утра до вечера.
Вот и вышло: qui pro quo!
Потом мне в руки попала новая книга Виктора Олеговича со странным названием — «ДПП (НН)» («Диалектика Переходного Периода из Никуда в Никуда»). То есть сначала я приметил обложку (проект автора!), на которой серовскую девочку с персиками в темных очках «а lа Пелевин» обнимает сзади Демон Врубеля.
Пелевин издал «ДПП (НН)» после пяти лет молчания и уединения. Чем он занимался в это время, точно никто не знает, хотя слухи ходят разные. Сам он на эту тему высказывается редко. Катался на велосипеде по Тибету и Непалу, был в Японии, медитировал в монастырях Южной Кореи и Бутана. Журналистке из «Плейбоя» Виктор ответил так:
— Вдали от коллективных идей я живу подобно Рембо: day by day[118].
— А с Путиным у вас как?
— Все путем, то есть ОК.
Я вернулся к старым книгам. Еще раз пролистал «Чапаева и Пустоту», «Омон Ра» и «Жизнь насекомых», рассказы из «Желтой стрелы», интервью, эссе. Кое-какую критику. Признал правоту Александра Гениса, который, сидя в Америке, участвовал в дискуссии о языке Пелевина. Генис утверждает, что русский язык Виктора Олеговича достиг уровня прозрачности телефонной книги — ни убавить, ни прибавить, иначе не дозвонишься. Пелевин же каждой новой книгой моментально «дозванивается» до миллионов читателей. На нескольких сотнях языков. Это писатель, имеющий самую серьезную репутацию из российских авторов в Штатах и в Японии. Там его называют Федором Достоевским XXI века.
Тоже мне сравнение… Я бы поискал Пелевина под шинелью Николая Гоголя, если бы уже не обнаружил за пазухой у Пушкина.
Пелевин для меня олицетворяет Север, то есть — Великую Российскую Пустоту. То, о чем всегда мечтал Восток и чего Запад еще не-до-думал… Пелевин неизменно красноречив — изъясняется ли он на английском сленге или при помощи японских иероглифов, он на «ты» с этикетом постмодернизма и кодексом бусидо[119]. Восточную и западную традиции он нанизывает на ось собственного разума. Именно ум для Виктора Олеговича является целью созерцания. Словно лучник Херригела.
— Россия, — сказал он корреспонденту «Плейбоя», — есть сформировавшийся во мне тип ума. Поэтому уехать отсюда я могу только во время сна без снов. Или когда я не думаю.
Поэтому неудивительно, что «Россия» и «ум» для Пелевина неразделимы.
Пелевина можно читать по-разному — следить только за действием или только за словами или же петлять между первым и вторым. Его романы можно решать, как шарады — вроде детективных загадок Бориса Акунина, — а можно разгадывать культурный контекст, если есть хоть какая-то информация. Хотя тут-то как раз нередко пригодился бы Григорий Чхартишвили, особенно если речь о японском контексте. Ведь пожелавший разобраться, почему господин Кавабата в «Чапаеве и Пустоте» говорит, что «наш национальный художник Акэти Мицухидэ отравился недавно рыбой фугу», будет плутать, пока не набредет (если повезет…) на новеллу «Теория катастроф» Масахико Симада[120]. Именно там господина Мицухидэ приглашают в дорогой ресторан отведать рыбы фугу.
Еще сложнее пелевинские медитации на тему смерти Юкио Мисимы[121] под названием «Гость на празднике Бон». Это малоизвестный текст Виктора Олеговича, одна из его псевдобиографических новелл из цикла «Жизнь замечательных людей» (вторая — жизнь Лао Дзы в «Записи о поисках ветра»). Чтобы полностью понять ее и перевести, мне пришлось прочитать не только автобиографический роман Мисимы «Исповедь маски» (переведенный на русский Григорием Чхартишвили), но и «Хагакурэ. Сокрытое в листве» — знаменитый труд самурая Цунэтомо Ямамото[122], ставшего после смерти хозяина буддийским монахом.
Словом, чтение Пелевина заводит очень и очень далеко.
Прочитав «Чапаева и Пустоту», Слава спросил меня, правда ли, что мир есть мысль Котовского, и правда ли, что Котовский — поляк? Мол, если так, то он не удивляется, что русские в этом мире живут как в аду. Слава утверждает также, что в Пелевина нужно «въехать», тогда словишь настоящий кайф.
Перевожу взгляд с экрана компьютера за окно. Из сизого полумрака зимнего рассвета проступает Онежское озеро. Такое же белокипенное пятно.
Пустота-а-а-а…
16 января
Сегодня узнал о цунами в Азии. С опозданием на три недели. Благодаря этому избежал прокатившейся через СМИ волне причитаний по поводу количества жертв.
О цунами рассказала мне Клава из Усть-Яндомы. Дело в том, что недавно они поругались с Витей из-за положения Ориона — «меча Вяйнемяйнена», как его называют в Карелии. Клава утверждала, что он сдвинулся со своего места.
— Вот посмотри, — показывает она, — меч Вяйно в конце декабря всегда висел над коньком нашей крыши, а теперь светит над часовней.
Вот теперь Денисенко приехали сообщить: цунами — явное доказательство того, что Клава была права.
19 января
Мне исполнилось пятьдесят лет… С недоверием заглядываю в этот колодец. Неужели это меня отражает водяное око, взирающее из глубины?
29 января
Вот уже неделю яростный запад (западный ветер) неутомимо метет снегом. Сейчас — когда я пишу эти слова — такое ощущение, будто я несусь на машине, а из тьмы за окном летят мне навстречу, кружась в безумном вихре, тучи бледных хлопьев — словно рои ночных бабочек, — на миг попадают в круг света (лампы на столе) и снова исчезают во мраке… Впечатление тем более абсурдное, что нас занесло к чертовой матери и ни о какой машине не может быть и речи. Дорогу завалило снегом так, что до Конды сейчас и на тракторе не доберешься. На открытых участках, выходящих на озеро, высятся сугробы в два с половиной метра. Отполированные ветром, твердые, как гипс.
Так что нас капитально отрезало от мира. Дотопать сюда можно только на лыжах, но кому захочется в такую пургу брести пять верст против ветра? Самые азартные рыбаки предпочитают сидеть на печке, носа во двор не высунут, что уж говорить о случайных туристах и гостях из города. Для меня, впрочем, оно и к лучшему: в такой ситуации гость, не привыкший ценить уединение, — вор твоего времени. Кто может быть менее желанен?
Единственное — в случае пожара или сердечного приступа ни пожарникам, ни «скорой» по сугробам сюда не попасть. Не только банальный аппендицит может отправить на тот свет, но и простой фурункул способен привести к плачевному результату. Невольно вспоминается наш первый Новый год в Заонежье. Такое не забудешь.
В конце ноября ударили суровые морозы. Старика Васильева, который умер на зимнего Николая, не выходя из осеннего запоя, хоронили в твердой как камень земле. В то утро черная птица попыталась влететь ко мне в кабинет — чуть не выбила окно. В середине декабря столбик ртути в термометре опустился до минус сорока — и замер. Увлекшись борьбой за выживание (рубка дров, добывание воды из проруби, расчистка снега и так далее…), не сразу обратил внимание на небольшой гнойник, появившийся на правом локте. Потом я пытался его выдавить и, видимо, занес инфекцию. Предплечье распухло так, что на Новый год рука не влезала ни в один рукав. Температура и новогоднее шампанское сделали свое дело: после полуночи я отключился напрочь. А под утро во всем Заонежье вырубилось электричество. Запили мужики на медвежьегорской электростанции.
Когда я проснулся, разница между температурой моего тела и температурой воздуха на улице составляла более восьмидесяти градусов Цельсия. У меня — за сорок, за окном — минус сорок два. Правая рука напоминала новогодний шар или большую радужную сардельку. Слава встал на лыжи и кинулся в Великую Губу за помощью.
К счастью, дорога была расчищена. «Скорая» из больницы в Великой Губе приехала — о чудо! — довольно быстро (учитывая, что было раннее утро 1 января). Правда, прислали не врача, а дежурную сестру, зато шофер был совершенно трезв. Машину они оставили на околице — въезд в деревню не чистят (Конда фигурирует в документах как «нежилая») — и кое-как, без лыж, добрели по свежему снегу до нашего дома. Тамара Валентиновна только ахнула, увидев мою руку, превратившуюся в воздушный шарик, и, не задумываясь, вынесла вердикт: немедленно к хирургу, резать!
