Олег Суворинов - Петербург-Ад-Петербург
— И что?
— Ничего! — как-то раздраженно сказал я. — Я пошел к кадровику и узнал ее домашний адрес…
— Ты был у нее дома! — воскликнул Иван Тимофеевич.
— Был, — вздохнул я.
— И ты с ней поговорил?
— Поговорил… Но лучше бы я ее не видел, — как-то в отчаянии добавил я.
— Да говори прямо! — возмутился Иван Тимофеевич.
— Гм… Прямо? Я в шоке, Иван Тимофеевич. Ее брат, ее родной брат, Родин, избил ее до такой степени…
— Как избил?! — воскликнул он. — За что? Когда? Я не понимаю!
— Пришел с утра к ней и избил до полусмерти. У нее все тело в синяках и царапинах. Она один сплошной синяк, Иван Тимофеевич! Я его убью! — Налив чай и поставив тарелку с готовыми бутербродами на стол, я присел на табурет.
— Боже мой, но за что же он ее так?
— Деньги вымогал. Он наркоман.
— Как наркоман?
— Очень просто. Наркоман и все. Я был сейчас в притоне, где он лежит, как овощ!
— Да что же это! А что же Катя?
— Она сказала, что поживет немного в N-ском женском монастыре. У нее там матушка знакомая, — глухо ответил я и отпил чай.
— О, это она правильно решила, — воодушевился старик. — Ей там спокойнее будет… Бедная девочка…
— А мне теперь что делать? — К моим глазам подкатились слезы, но я удержал их.
— Я тут тебе не советчик, Герман. Посоветую, да не так. Ты парень умный, сам решишь все, как нужно. Так ведь?
— Посмотрим, — вздохнул я.
— А что с этим мерзавцем Родиным? В милицию она не обращалась?
— Нет. Она не хочет — боится его.
— Я только одно скажу тебе, Герман. Ты послушай старика. Ни в коем случае не занимайся самосудом и не пытайся восстановить справедливость. Не трогай Родина. Тебе же будет хуже. Катя в милицию не пошла, а он пойдет и заявит на тебя, а ты потом будешь расхлебывать.
Я промолчал, никак не отреагировав на увещевания старика.
— Ну все, я сказал раз, и больше не буду, — сказал Иван Тимофеевич. — Давай не будем пока продолжать об этом разговаривать. Я вижу, тебе не очень этого хочется.
— Вы правы, — сказал я. — Скажите, меня очень это волнует — как вы себя чувствуете? Мне кажется, что не очень.
— Ничего особенного, — ответил Иван Тимофеевич.
— Не обманывайте меня, я же вижу! Это сердце? Да? Я еще на улице заметил ваше состояние.
— У меня так и раньше было. Это пройдет, — как можно спокойнее сказал старик и откусил бутерброд.
Немного помолчали. Я накручивал себе в голове черт знает что. Последнюю фразу я, сам того не желая, выговорил вслух.
— Попался бы мне сейчас этот сукин сын, я бы его голову вот об эту стену и размозжил. — Я показал рукой и выражением лица, как бы я это сделал.
Старик взволнованно посмотрел на меня.
— Мне кажется, ты стал как-то агрессивен, Герман!
— Это уж точно вы подметили. Я и сам не знаю, что со мной. Я раньше таким не был. Это последнее время меня стала посещать какая-то злость и ненависть ко всему окружающему.
— Ты должен держать себя в ру…, — он не договорил. За окном все сильно осветилось, а через секунду раздался такой треск и грохот, что затрещали стекла в оконной раме. Я вскочил с табурета и подошел к окну.
— Вот это долбануло! — сказал старик. — Слышишь, как Рени залаял. (Так звали соседского пса, за которым присматривал Иван Тимофеевич).
Я уселся обратно на ещё теплый табурет и сделал глоток горячего чая, который приятным теплом согрел меня.
— Тебе необходимо научиться держать себя в руках. Ты сам мне говорил как-то о семи добродетелях. И вспомни, что три из них есть не что иное, как стойкость, умеренность и благоразумие. Ты не должен думать о всяких мерзостях, которые ты высказал мне пару минут назад. Что это значит — размозжить человеку голову? Ты в своем уме? Не суди Родина — это не твое… Не тебе судить его.
— Я и не судил его… — начал я, но старик перебил меня.
— Ты должен быть стойким, — продолжал он назидательным тоном, — все рассудится само собой. Вот увидишь.
— Да как же все рассудится? Как можно оставить его поступок безнаказанным? Что делать теперь Кате? Кто ей поможет? — нервно спрашивал я.
— В конце концов, у нее есть отец.
— Да что отец? Он нам вчера все наврал, — вспомнил я.
— Что именно? — поинтересовался старик.
— Про мать наврал. Она на самом деле умерла семь лет назад.
Старик цокнул губами, перекрестился и покачал головой.
— Про работу наврал, — продолжил я. — Он никогда нигде не работал. Это мне Катя все рассказала.
— Вот негодяй!
— Я люблю Катю. Я хочу ей помочь. Только мне кажется, что ей на меня плевать. Но мне все равно. Я его, ей Богу, убью. Убью! — крикнул и ударил кулаком по столу, от чего подпрыгнули чашки.
— А ну-ка, возьми себя в руки! — хрипло вскрикнул Иван Тимофеевич.
На минуту воцарилось молчание.
— Простите меня, это опять эта злость. Я не могу с ней совладать. И еще дядя звонил. Он сообщил, что у матери пневмония. Она в больнице с высокой температурой. Я теперь не знаю, что мне и делать, — я закрыл лицо руками и заплакал.
Иван Тимофеевич встал и, подойдя ко мне, отечески обнял меня, не говоря ни слова. Я сквозь слезы, уткнувшись в его свитер, продолжал:
— А тут еще этот Родин, Катя. Я ничего не понимаю. Почему все так со мной случилось? Мне на самом деле надо с мамой быть сейчас, а я здесь. Что мне делать, Иван Тимофеевич? Скажите?
— Тебе надо самому это решать, — тихо, почти шепотом произнес старик, — хочешь, съезди в Питер… Потом приедешь и с Катей встретишься еще раз. Мой дом для тебя всегда открыт.
— Знаете, я, наверное, так поступлю. Завтра уеду в Питер к матери, а через две недели, когда Катя уже вернется домой, приеду обратно, чтобы с ней поговорить, — протирая глаза рукавом, сказал я.
— Это правильно, — согласился старик и сел на свой табурет.
Я вытер салфеткой свое лицо от слез, и в ту же секунду мне стало стыдно, что я вот так разрыдался. Мы сидели молча за столом. Я жевал уже второй бутерброд. У меня внезапно проснулся аппетит. Иван Тимофеевич сентенциозно подметил, что иногда полезно поплакать. Будто выходит отрицательная энергия. Не имею понятия, что это за энергия, но точно знаю, что после того, как я поплакал, мне и вправду стало легче.
Старик выглядел неважно. Хотя всеми силами пытался бодриться и не показывать мне своего самочувствия. Но я все видел.
— А как ты думаешь, — обратился ко мне Иван Тимофеевич, — Родин придет к нам за своим кошельком?
— Я так не думаю, — ответил я. — Он считает, что его у него украли. По крайней мере, он так сказал Кате.
— То есть как же это? Значит, возвращать его не нужно? Так получается?
— Как же не нужно. Вот я вернусь из Питера, встречусь с Катей и передам ей кошелек. А она пусть сама думает, что с ним делать, — вывел я.
— Да, ты прав, так и поступим — сказал старик и снова впал в свою странную задумчивость. Я доел последний бутерброд. Одна мысль мне не давала покоя. А именно: что же было написано на этом тетрадном листе, который я нашел в кошельке у Родина.
— Что-то я неважно себя чувствую, — вернувшись в себя, сказал Иван Тимофеевич, — надо пойти полежать.
— Хорошая мысль. Мне тоже не мешало бы вздремнуть. Ощущение такое, что я на грани нервного срыва, — сказал я.
— Будь сильнее, тверже, — спокойно говорил старик, поднимаясь с табурета, — будь, что будет. Что мы можем с тобой изменить, Герман, такие маленькие и беззащитные люди, которые от невидимых глазу микробов могут умереть со всеми своими высокими мыслями и идеями? Мы ничто. Смотри глубже. Прими все страдания свои как испытание Божие… Верь, что это испытание и все. Может, оно так и есть…
— Может, — задумчиво сказал я. В словах старика была правда.
Иван Тимофеевич накапал в мензурку сердечных капель, выпил их, запив остатками чая в стакане, и направился к себе.
— Иван Тимофеевич, — окликнул я его, — а зачем Богу нас испытывать, я не пойму никак. Может, это дьявол над нами издевается, а? Вы не думали об этом? Почему, если человеку плохо, священники рознятся во мнениях? Один говорит, что это Бог посылает ему испытания, а другой, противореча первому, говорит о происках нечистой силы? Они и мы — все совершенно запутались! Мне кажется, что искать надо не в этих тривиальных объяснениях. А, как вы сказали, смотреть глубже. Я убежден, что есть и иное объяснение всему происходящему с человеком в этом мире. И уверяю вас, это не сводится лишь к испытанию нас Богом или проискам нечистой силы. Есть что-то еще, что-то невыразимое словами, лежащее далеко за опытом и религиозным мистицизмом, что-то, что не сформулировать нашими человеческими понятиями и определениями. И это что-то…
— И это что-то есть Бог, — вывел Иван Тимофеевич.
— Да. Но ведь…
— Стоп, стоп! — вскрикнул старик, снова не дав мне договорить, — Герман, оставь свое мнение при себе. Я не собираюсь рассуждать об этом, я просто верю и все. Я плохо себя чувствую и пойду лягу. Хорошо?
— Конечно, Иван Тимофеевич, меня самого беспокоит ваш внешний вид, — вставая, затрещал я. Старик глубоко вздохнул и медленно пошел к себе. Я услышал, как дверь его спальни закрылась.
