Владимир Бацалёв - Первые гадости
Житель Куросмыслова странен всем, кроме коренного горожанина, который, в свою очередь, также странен всем, кроме жителя. В принципе, оба совершенно обычные люди без хвоста и шерсти и отличаются от других только тем, что все как один одноглазые. Когда-то (до революции? после? никогда?) кто-то (комиссар? скрытый враг? идиот?) где-то (с балкона? с помоста? с фонарного столба?) сказал, что в истинной революции, а не в игрушечной, берут зрячего и слепого и делают двух одноглазых. Сказал и сгинул, даже не сообщив, какой он сам есть революционер: настоящий и трезвый или пьяный и бирюлечный? «Работа невесть какая сложная», — подумали куросмысловцы и поверили в высшую революционную справедливость, и до сих пор за глаза видят гостей, то есть проституток, преступников, солдат и редких начальников-центристов, потому что одноглазие у куросмысловцев сразу закрепилось наследственно, чему, без сомненья, способствовал давний навык разглядывать суть вещей одним глазом, скошенным к центру. Такое видение предметов и жизни считалось когда-то особенно благонадежным.
И нестрогие девушки, и непослушные мальчики, и редкие начальники с удивлением узнают, что в Куросмыслове не удалось изжить декретами матриархат, называя местных жителей по имени-матчеству. Но удивление это сиюминутное, до среды, которая, как и четверг, в Куросмыслове — день лечебного голода. Во вторник продовольственные магазины и столовые закрываются до пятницы, а спекулянты из-под полы торгуют подсохшими бутербродами в засаленных бумажках. Но никто не в обиде, сознательностью и единственным глазом все понимают и видят, что «Продовольственная программа — дело всенародное», — да и в оставшиеся дни (понедельник, вторник, пятница) прикармливают кой-чем простой люд на рабочих местах. А по воскресеньям в Куросмыслове все женатые бродят по трое, а замужние ходят врозь.
Все это выведали Простофил и Аркадий, пока в строю топали от вокзала до казармы. А в части их встретил старый знакомый.
— Простофил! — закричал он. — Боеголовку тебе в задницу!
— Да пошел ты, Десятое яйцо, — огрызнулся расстроенный местным бытом новобранец.
Никита выкрутил Простофилу ухо и сказал:
— Сынок, тут тебе не московская подворотня. Можешь утром проснуться, а уши в тумбочке.
— Порядки понял, — смирился Простофил. — Давай чифирнем — я угощаю.
— И запомни: меня здесь зовут не Десятое яйцо, а Девяток яиц. Мне так больше нравится.
— Это правильно, — сказал Аркадий. — Десятое яйцо — среднего рода, а Девяток яиц — настоящая мужская кличка
— Во-во! — сказал Никита и показал на Аркадия пальцем. — С кирпичом сейчас фотографироваться будете или сначала казарму понюхаете?
— А Сени как поживает? — спросил Простофил.
— Да нормально, работает в бригаде, — ответил Девяток яиц. — Здорово, что мы опять все вместе! Леньку бы еще сюда.
— А где она работает? — допытывался Простофил.
— Вон там, вон там и вон там. Строят они вроде ГРЭС, а из ворот выползают тракторы, которые от танков не отличишь… У них все засекречено, правда, забора кое-где нет…
Через неделю Простофил сказал Аркадию:
— Я больше не могу над собой измываться, я дезертирую.
— Поймают.
— Я выколю один глаз и спрячусь среди местных.
— Посадят за членовредительство.
— Мне кайф нужен. Хоть какой-нибудь! А здесь нет! — сказал Простофил, отобрал у Аркадия последний тюбик крема для бритья и тут же съел.
— Эх! — сказал он же, отплевавшись. — Надо было замутить в кружке: больше б кайфу нагнало…
Из переписки, которую вели жертвы и участники осенью и зимой:
Письмо Сени, в некоторых местах политое слезами Трофима и неразборчивое.
«Ах, Трофя, дорогой мой и идинственный! Если бы ты знал, как подло обманул меня Чирививин. Тут только вывиска Ударная комсомольская стройка куросмысловская ГРЭС а на самом деле тут тракторный завод на котором работают московские и лененградские прастетутки а также торговые махинаторки… Кругом адни солдаты и химики и местные все аднаглазые после риволуции… Фуалет на улицы малюсенкий я в нем целиком не помшцаюс и не могу запирется, потому што голова не влазаит и астаетца на улицы. А солдаты пользуутся тем, што я не могу вытти со спущеными трусами и сажей рисуут мне черти што на рожи. Боже мой я как выду из фуалета сразу иду мыт лицо с мылом… В том цеху я розливаю половником житкий алюминий в какие-то формочки и получаюца филки для столовых. Я работаю допотьма а впотьмах меня воспитывает Иван Матреныч Серп и все руками руками, редко когда матерным словцом…
Трофя если сможет отомстить за меня Чирвивину, обязателно атамсти как сможеш. А лучче попроси папу штоб меня вернули в Москву. Я исправелась и хочу работать в райкоме уборщитцей. Крепко целую тебя. Твоя сама знаешь кто…»
Кому: Девушке со стальными зубами из магазина «Овощи-фрукты» напротив «Молочного».
Куда: Москва, улицу, говорят, переименовали.
Я скулю по тебе ежедневно,
Хоть свободного времени нет.
Ведь за сорок секунд одевают
И шеренгой ведут на обед.
Относительно службы солдатской
Ничего я не стану писать,
Потому что, моя стальная,
Все равно ничего не понять.
Ты сидишь и торгуешь капустой,
Я хожу и уставы учу.
Ночью ты отдыхаешь с подушкой,
Я же ночью дневальным стою.
А когда трактористки-девчата
В подворотнях целуют ребят,
Я грущу на посту и вздыхаю,
Прижимая к груди автомат…
Письмо Аркадия, перехваченное В. П. Чугуновым, но оказавшееся слишком для него неразборчивым.
«…ужолирп ен аму — ътепрет адог авд отэ есв каК. ысурт, икдюлбу, ынитерк, ичоловс еыньлатсО. ьтазакоп хесв ан ботч, титавх вецьлаП. ьтсокдер тут идюл еынчодяроП. яинеджоворперпямерв огокат ялд ыньлаеди, хывокалз зеб еыннешорб, ялоп еиксволсымсоруК огалб, батш йовелоп меавыдалказ ым ьнед йыджаК. ьсунхивс орокс Я яимра ен а, ьтуж от-яакак отЭ»
Куросмысловская ГРЭС Ксении Четвертованной. До востребования.
Здравствуй, любимая дочь Учителя!
Пишет тебе любимая ученица и верная подруга. Сам он писать разучился, а я не умею, так что цыдульку пишет добрый человек на почте. Уже третий месяц идем мы в Куросмыслов спасать тебя и проповедуем в дороге животное электричество. Хорошие люди кормят нас хлебушком, остальные прогоняют к помойкам, не зная нашей любви к помойкам, и получается, что остальные для нас тоже хорошие.
Терпи, любимая дочь Учителя, мы уже близко, если идем в ту сторону.
Папа твой заснул, поэтому прощаюсь одна. Да и добрый человек спешит…
Любовное послание Победы.
«Какая удивительная страна — заграница, милый мой Аркадий! Как все странно! Точно в сумасшедшем доме. Заходишь, например, в магазин, а там одни иностранцы! И спрашивать их о чем-либо совершенно глупо, потому что все равно ничего не поймешь из ответа.
Мне всю ночь снилось, что ты завел в Куросмыслове любовницу, чуть ли не Сени, и привез ее к нам погостить, А у нас уже с тобой семья и дети бегают. Ну, разве это не наглость с твоей стороны? Подумай на досуге, а я пошла учиться.
Р. S. Дулемба и Тракторович шлют тебе приветы. Не знаю, чьи искренние.
С наступлением зимы Чугунов стал бредить Кустымом Кабаевым в открытую и ничего не стесняясь. Он даже партбилет Кабаева взял в свой сейф на хранение, так как в общежитии сейфа не было.
— Только ты, Тракторович, сможешь понять меня, потому что великие учителя — основатели марксистской науки — только нам — коммунистам — указали правильный путь в решении этой задачи, — репетировал он, запершись в туалете.
— Пап, ты с кем разговариваешь? — спрашивала из-под двери Победа
— Не мешай, — огрызался Василий Панкратьевич. — Жизненным опытом классики проложили три дороги к семейному счастью. Выбирай любую, Тракторович! Хочешь, как Ленин, женись без детей; хочешь, как Маркс, женись на обеспеченной; а хочешь, как Энгельс, вообще не женись.
— Он хочет как Энгельс, — подсказывала Победа
— Уйди от двери! — кричал Василий Панкратьевич. — Он хочет как Маркс! Что он, дурак, что ли? Зови его сюда!
— Да сам придет конспекты сдувать и обедать нахаляву, — ответила однажды Победа
— Отлично! — решил Чугунов, вышел из туалета и сел в прихожей ждать Кабаева с нетерпением.
«А мне куда деться? — подумала Победа — Может, сходить к родителям Аркадия и почитать их письма? А может, сходить к Макару Евграфовичу и почитать его письма?»
Тут открылась входная дверь, и Василий Панкратьевич с разбегу схватил вошедшего в объятья.
— Ну здорово, Кустым Тракторович! — протрубил он.
— Папа, ты чего? Не в себе? — спросил Трофим.
— Тьфу ты!.. Я не тебя ждал. Проходи.
