Александр Иличевский - Соляра
Глеб не реагировал, входя неуклонно в ступор.
– Вы по… понимаете, – от ужаса осознания Глеб едва сдерживал слезы, – я догадывался, да, я догадывался, но все-таки не верил… Я чувствовал вину… себя виновным, хотя и не понимал, в чем именно.
– Ну, будет, будет, успокойтесь. – Петенька осторожно погладил брата по шее, дотянувшись на цыпочках. – Слезами пожар не залить, тем более не все так страшно, как есть на самом деле. С привыканием нынче медики борются превосходно, у меня есть один знакомый псих – нарколог бывший, он тоже житель – с ним легко договориться, – так вот, отличнейший специалист, мы с ним проконсультируемся, он выручит… Вот только бы добраться до него, сюда его не вызовешь – у бедняги, к несчастью, топографический маразм, как пить дать заплутает… Эх, вот жалость-то, что вы ростом в меня не вышли, а то б мы живо отсюда деру – я дорогу как свои пять знаю, – попробовал обнадежить маленький Петя.
Глеб тяжко поднялся, натянул поверх пижамы свитер и с чайником отправился в ванную. Вернувшись, обнаружил, что Петенька копошится, пропав с ногами, в тумбочке. Побросав все на пол, поднатужился вытянуть еще и альбом для эскизов, но не справился и, запыхавшись, крикнул Глебу, чтобы помог.
Глеб собрал бумаги с пола, положил вместе с толстеньким альбомом на постель – и вдруг заметил, что Петенька, отвернувшись, прячет что-то, шурша бумагой, за пазуху.
– Это все? – невозмутимо и строго спросил он, обернувшись.
Глеб достал еще из-под подушки. Петя удовлетворенно кивнул:
– Теперь нужно все запалить.
Глеб просмотрел стопку листов, перелистал альбом.
Вырвал из него один рисунок, остальное покорно отнес в ванную и там – в три спички – развел в костер.
Комната заколыхалась в едком дыме.
Тем временем заклокотал и отщелкнул выключателем чайник. Прямо в чашке заварив кофе, Глеб отлил немного в блюдце и, поставив на тумбочку, подсадил туда Петеньку.
Пока пили кофе, Глеб сокрушенно молчал в одну точку. Гость на него с верхотуры поглядывал пристально и озабоченно.
– Ну что, так и будем сидеть?
Глеб апатично закурил.
– Да, сидеть… – Дотянув до донышка, Глеб медленно снял пальцем кофейные крошки с верхней губы.
– А вы… – вспылил гость, – вы, надеюсь, понимаете, что если сиднем сидеть, то сиднем и останешься, – откуда такое безволие? Вы знаете, я такого не переношу, это последнее, что должно оставаться в человеке – такая вот раскисшесть, вялость, переливание себя из пустого в порожнее. Утешьте меня, проявите хоть толику решимости! Ну вот, представьте, что вскоре мы канем отсюда, а для этого понадобятся силы и сосредоточенность!
– Недавно я подрался с Петей… – с достоинством сказал Глеб.
– В истерике? – спросил гость.
– Да, кажется, – смутившись, ответил Глеб.
– Отвратительно, – осудил гость. – Истерика, милейший, это горячка бессилия. Так что ничего геройского вы тем, что полезли с кулаками, не совершили.
Оспорив таким образом мужественность недавнего поведения Глеба, гость стал расспрашивать далее:
– Чем здесь занимаетесь?
– Ничем. Читать не дают, писать вот только месяца два как разрешили… Да и то – отбирают время от времени: поправить ничего нельзя. – Глеб с опаской посмотрел в сторону ванной комнаты.
Пришелец расстроился и снова стал отчитывать Глеба:
– А почему вы так покорно согласились?! И согласились, заметьте, дважды: сначала писать согласились, а потом – когда я вам сжечь все велел. Откуда такая покорность?
– Не знаю… – Глеб растерялся.
– Ну, ладно, ладно… Что я вам сжечь велел – это необходимость: чтоб следов по себе не оставить, – смягчившись, разъяснил гость. – А вот начинать писать нельзя было ни в коем случае, вы их тем самым спровоцировали, и теперь гады еще неизвестно что придумали. Вот ведь как мне с вами не повезло! Мало того что вы кашу всю заварили, так вы еще такое безумие выдумали – писательством занялись! Как вам только в голову пришло – в такое время бумагу марать, рисковать, что гадам ваша писанина на пользу придется! Может, из-за камня этого, нефтяного, вот-вот война разразится, а вы ни сном ни духом – разрушены и как ребенок малый нюни распустили! – От негодования гость на тумбочке вскочил и теперь, пританцовывая от возбуждения на месте, горячо жестикулировал, рискуя повалить пластмассовую бутылку с отравой.
– Теперь я понимаю, почему Фонарев так нагло себя ведет в последнее время: он уже уверен, что козырь перешел к нему на руки. – Тут гость бахнул кулачком по бутылке: глухо прянув, она рухнула на пол плашмя, покатилась.
Горячась, Петенька стал напряженно тереть лоб.
Глеб, впечатленный пылкой речью гостя, задумчиво и не сразу восставил бутылку на место.
– Что ж, еще не все потеряно, – наконец оживился гость и снова хлопнул по бутылке, но в этот раз она устояла, – то есть, конечно, потеряно все, но поправить удастся. Нам бы только Ираду дождаться: отправилась сюда еще вчера и вот-вот уж должна объявиться…
Сказав это, гость выжидающе хитро посмотрел на Глеба, в лице которого второй раз за это утро проявилось живое удивление, когда-то для него означавшее потрясение.
– И кстати, у меня еще к вам есть весточка от отца, – добил Глеба пришелец. – Он полгода разыскивает вас: недавно мне удалось наладить с ним связь и немного успокоить.
На Глеба это произвело впечатление, какое могло бы произвести сообщение о помиловании на субъекта, еще до выстрела обморочно стекающего по стене расстрела.
Заметив это, довольный Петенька вернулся к своей папиросе, потрубив, раскурил ее и, побалтывая в воздухе ножками, уселся на краю тумбочки.
Лихорадочно задумавшись, Глеб вспоминал, что Ираду он не видел уже два года. Оказавшись на Физтехе, она чудесным образом обрела там уют и спокойствие – и вскоре стала примечательным и почти родным персонажем общежития его факультета. Освоившись с новой жизнью, Ирада устроилась на работу в институтском буфете. До Глеба доходили слухи, что кто-то из студентов, взявшись за ликвидацию ее безграмотности, оказался настолько успешен, что она стала подумывать о поступлении на подготовительные курсы библиотечного факультета Института культуры, что поблизости от Физтеха, на Левобережной. Глебу также вспомнилось, как, несмотря на ее всегдашнюю приветливость и благодарную теплоту, которая излучалась ею при каждой их редкой встрече, он испытывал сладкое щемящее чувство…
Придя наконец в себя, Глеб оживился, встал, прошелся, посмотрел в окно – и заплакал. Потом засмеялся и снова заплакал.
Петенька, сердито глянув, буркнул:
– Это еще к чему?…
Глеб бросился к нему, схватил под мышки и, подняв, как ребенка, над головой, тряхнул:
– Это правда?!
Петенька, морщась в его объятиях и опасаясь своей зажженной папиросы, зашипел:
– Немедленно поставьте меня обратно, вы с ума сошли, я щекотки боюсь… – И когда его требование было выполнено, поспешно поправляя задравшийся на животике свитер, добавил: – Какая мне нужда вас обманывать, если я здесь? Впрочем, можете мне не верить… – он пренебрежительно подмахнул ручкой, – но, когда выберемся отсюда, я вам это припомню.
Глеб не знал куда себя деть. Он то вставал и подходил к двери, то шел в ванную и пил из-под крана воду, то закуривал и тут же бросал папиросу, то пристально взглядывал, искаженно улыбаясь, на Петеньку. Тот заблаговременно предупреждал его своим «Но-но!», прекрасно зная, что взгляд этот означает: еще чуть-чуть – и ему снова придется оказаться в неосторожных объятиях брата.
Глеб понимал – кроха Петя сейчас ему все равно ничего больше не расскажет, и все же едва сдерживался от расспросов.
– Простите, – все-таки не выдержал Глеб, – а отцу известно, что со мной произошло?
– Какая разница, – рассердился гость, – известно, не известно, помочь он все равно не может: самим надо выбираться. И пожалуйста, умерьте свое любопытство, оно сейчас, ну честное слово, праздное. Да что за невезуха с вами, то слова живого не вытянешь, а то не знаешь, как уберечься, просто отвратительно как вы несносны!
– Хорошо, – с удовольствием смирился Глеб, которому все это стало напоминать ужасно интересную игру в новую жизнь, – я обещаю…
Петенька недоверчиво кивнул, буркнул: «Ладно, посмотрим», – и попросил еще папиросу. Глеб сам гармошкой смял мундштук, прикурил, но тут послышались за дверью шаги и какое-то позвякивание.
Гость побледнел и, отпав от протягиваемой ему папиросы, нырнул с тумбочки под подушку.
Вошли Фонарев и Петя.
Фонарева у себя Глеб видел за все эти семь месяцев впервые. Позабывший в это утро об их существовании – и вот, вдруг видя сейчас своего главного мучителя, он мертво осел на кровать – да так неловко, что попал прямо на подушку, отчего маленький Петя глухо крякнул.
Это не прошло незамеченным.
Большой Петя подскочил к кровати и проворно вытащил себя-маленького из постели.
Гномик верещал и вырывался.
