Леонид Гиршович - Шаутбенахт
— Молчи, Григорий, ты не знаешь, — отвечает меньшая царевна. — Тут только просителей мы принимаем. Пойдем со мной к старшим сестрам, которые тебя ждут уже не дождутся. Тогда и узнаешь, какие залы бывают.
Взяла меня под руку и повела. Когда ввела меня в настоящую царскую залу, я обмер. Вся зала — единый фонтан, струя сверкающая. Посреди стол огромный, бесчисленными морскими яствами уставленный, каждое на морской раковине лежит, заместо блюда. А какие раковины! Что против них фарфор! Одни еще крохотульки, в них только и умещается малютка какой, гребешочек или конечек. Другие гигантские, для осетров всяких, и при этом ни одно лакомство не повторялось, а главное — еще живое все. Я очень обрадовался предстоящему пиршеству. А почему фонтан меня не исторгал, раз я в него вошел, не разметывал всего — да потому что в струе его неслись ровно, как планеты во Вселенной, и стол, и царевна седая меньшая, что вела меня за руку, и ложе, на которое она мне указала, — и получалось, что один восторг движения есть, а так все на месте. Ложе… оно… его надо было видеть. Если зала, яства (о, только не воображайте, что расцвечено зеленым) по сути своей зелень, как, по правде говоря, и сам Каспий — изумрудная родинка на теле земли, то диван мой был… малиновый! Какой потрясающий надрез на зеленой гамме. „Где же твои сестры?“ — спросил я. Показались ее сестры, седые царевны морские. Меньшая сразу же стала позади, тогда как старшая выступила вперед (маленькая перестройка). „Уста“, — сказала она, ее так звали. Я глянул на нее, это были не только уста всех сестер, это была еще и великая услада для всякого, кого лобзали они. Затем вышла другая и произнесла: „Ухо“, — ее так звали, и, повернув голову боком, раздвинула обеими руками пряди, чтобы показать мне свою ушную раковинку. Пока я ее рассматривал, оттуда вылетел пузырек — маленькая жемчужинка — и стремительно унесся наверх. Я так и не понял, что это, оплошность или, напротив того, демонстрация какого-то неизвестного мне достоинства, по лицам же остальных сестер, как и по ее собственному, догадаться ни о чем нельзя было. Третья сестра приблизилась ко мне и назвала себя: „Вавилонский Царь“, — и в самом деле она вся сверкала золотом. Когда стояла поодаль среди сестер, золото ее отливало зеленым, а как вышла да стала близко — диван в ней отразился, и сделалась она… малиновая! Четвертая назвала себя: „Услада“, — и губами сделала такой знак, чтобы привлечь к ним особое мое внимание. И я понял, что она похожа на Уста, старшую седую царевну, которая тоже была усладой — по губам. Пятая и шестая сестры вышли и поклонились почти одновременно: „Утро, Завтрак“, — этим дали они понять, что не сами по себе привлекательны, но именно союзом своим. Что завтрак без утра? А что утро без завтрака? Седьмая, меньшая царевна, которой я если не всем обязан, то которая, во всяком случае, меня привела как-никак, — седьмая, совсем юная царевна осталась. Она робко сказала о себе: „Брови“, — и засмущалась. А меня, если хотите знать, она умилила этим, как ни одна из сестер. „Так если я жених, — подумал я, вспомнив ее слова, — то я могу их всех расцеловать“. И я спросил: „Я жених?“ Но вместо ответа они повернулись ко мне спинами — церемония приветствия еще не была завершена — и показали свои седые, до самых пят, волосы. Только после этого Уста произнесла: „Конечно, ты наш жених. Сейчас свадьбу сыграем“. — „И пир закатим горой?“ — „Уже закатываем“. Сестры уселись по обе стороны от меня на малиновом диване. По правую руку сидели: Уста, Услада (по-моему, ее любимица) и Брови (тоже любимица, да и как можно ее не любить), по левую руку — Ухо, Вавилонский Царь и Утро с Завтраком — щека к щеке. „Чего желает душа твоя, Григорий, на этом столе, укажи“. Я встал, хочу руку протянуть и не могу, так растерялся. Все такое необыкновенное, и до всего охота разом. „А ты спокойно, спокойно, — подбадривает Уста, седая царевна морская, — вот этого попробуй для затравочки“. Она указала на небольшую раковинку поблизости — из крохотулек, в которой покоился конек. Я потянулся было за коньком, но она сказала: „Садись“. И три раза хлопнула в ладоши: „Конек, жених Григорий тебя хочет, яви Григорию свое искусство“. И конек выплыл из своей крохотульки, приблизился ко мне (я же говорил, что все было живое) и, отвесив поклон, как вундеркинд, тоненько запел:
Как больно смолоду быть слабым,
Как больно в старость быть щенком,
Но ничего, смириться надо,
Раз родился морским коньком.
— А теперь рекомендую отведать настоящего каспийского осетра, — сказала седая царевна, словно конька я уже съел, хотя малютка преспокойно лег в свою раковинку. — Осетр голубой, раз, два, три (последовали три хлопка), исполни нам свои куплеты.
С огромной, наверное метров пятнадцати диаметром, раковины поднялся могучий осетр — брюхо бледное, спина темная — и завыл над нашими головами, словно характерный бас в оперетте Гулак-Артемовского, любимца Глинки:
Раз пришел я домой — вижу дома пять галош.
Что за черт, что за черт, почему вдруг пять галош?
Было б шесть — тогда понятно, гости, стало быть, пришли.
Было б две — понятно тоже, позабыл свои надеть.
Но вот пять, но вот пять, почему вдруг пять галош?
Семь царевен смеялись до упаду, а тем временем балагур-осетр возвратился на прежнее место. Я смеялся тоже, однако…
— Ну-ка, побалуемся растительным чем! — воскликнула царевна. — Верно, женишок?
Она старшая, проще на все смотрела и вела себя не как невеста, а как теща, а точней, как тесть. „Пускай растительное, — решил я, — но хоть что-нибудь“.
— Эй! Морской стручок!
— Морской стручок, морской стручок! — завизжали остальные царевны радостно.
Появился морской стручок с какой-то очередной порцией глупости:
Э-э ау-ау-ау,
На просторах в старину
Бегали зулусы,
У всех косы русы.
— Спасибо тебе, стручок.
„Спасибо тебе, морская царевна, — мысленно передразнил я, — за сытный обед“, — и попытался ухватить морского стручка, но что тут поднялось.
— Жених Григорий! Жених Григорий! — набросились на меня все семь. — Что ты!
— Но я есть хочу, а они все танцуют и поют.
Тогда седая царевна морская Уста посмотрела на меня и говорит:
— Так что же выходит, если я сейчас станцую, то и меня надо съесть?
— Но простите, чем же вы в таком случае насыщаться собираетесь?
И Уста, царевна, ответила:
— Женихом, разумеется.
— Женихом, — повторила за ней Ухо.
— Женихом, — проговорила Вавилонский Царь.
— Женихом, — сказала Услада.
— Женихом, — произнесли вместе Утро и Завтрак.
— Женихом, — шепнула Брови и застенчиво улыбнулась.
Я понял, что они не шутят, сейчас свершится акт людоедства, к этому шло. Вскочил я с малинового дивана и пустился бежать. За мной погоня. Мне-то приходится бежать по дну, а они за мной верхом на рыбах. Седые волосы теперь, как стрелы, позади, как длинные травы речные при сильном течении, а в руках острые кривые мечи, и у рыб спины также кривые. Впереди всех Уста, грозная царевна морская, — очи сверкают. А подо мной дно оседает, вместо того чтоб с каждым шагом все дальше, я с каждым шагом все ниже. Откуда-то уже змеи появились, темно сделалось. Меня настигают. „Ну, горе тебе, жених неверный“. И вдруг вижу — корабль. Старинный затонувший корабль. Весла переломаны, корма обвалилась — плотно увяз. Лежит и мерно дышит, как будто человек спит. И пузырь из щели в палубе большой выходит. Тут-то мне и открылось то, чего раньше я не понял, когда пузырек из Уха стремительно вылетел — а я не понял, что это значит. Последним движением (ибо в запасе еще у меня оставалось одно движение, которым я распорядиться мог как хотел, например: глотнуть воды, в последний раз почесать в затылке или перекреститься), вот этим последним движением впрыгнул я в шар воздушный и стал подыматься. Седые морские царевны бессильны перед воздухом. Я выплыл на берег глубокой ночью. Луны не было. Горы вдали различались только благодаря звездам — заслоняли их и тем выдавали себя. „Наверное, наш берег“, — подумал я еще, и тут же меня обнаружил патруль, казак на лошади, совершавший свой обычный ночной объезд.
— Кто таков? — крикнул казак, скидывая с плеча винтовку.
— Свой, свой, браток, от семи сестер подводных спасался, — ответил я, подымаясь, и рассказал коротко обо всем, что со мной случилось.
Темно, тепло, свой русский штык тебя охраняет, под ногами камушки, идем к офицеру. Сразу за берегом степь начинается и — до самых гор. В степи огоньки далеко друг от друга — костры. У каждого сидит по офицеру и пистолеты все прочищают.
— Ваше благородие — говорит казак, подведя меня к одному из них, — вот посредь ночи с моря выплыли, говорят, с плену бежали, — и, подумав, прибавил: — Турецкого.
