Денис Гуцко - Домик в Армагеддоне
Собирался опять, как во дворе, погладить Саенко по плечу, но тот отступил на шаг, ещё пуще насупился. Антон сделал зависшей в воздухе рукой короткий примирительный жест – не проблема, не трогаю, – продолжил:
– А если ты не прав? Если ни за что правильных людей обижаешь?
– Язык у тебя, известно, троих заговорит. Не твой бы язык, да твой подходец с переподвыходом, не было бы этого! До сих пор не пойму, как ты отца Никифора уговорил? Что напел?
– Так много чего, Вить, сейчас не время.
Саенко дёрнулся в сторону, будто собирался бежать, но на месте остался. Приготовился сказать что-то. Антон не дал:
– Давай немного подождём? Чуть-чуть. Владыко ведь ясно сказал – ему нужно время. Обдумать, с людьми созвониться. Других предложений…
Теперь Саенко перебил Антона:
– Дождались уже! Крысятник развёл!
Он ткнул пальцем в строну троих стяжников, стоявших у балконной двери, хотел ещё что-то сказать, но словно задохнулся от напиравших слов.
Надя снова поймала Фимин взгляд, тряхнула кулаком у головы, сделала мужественное лицо: держись, мол, – так же, бывало, кто-нибудь из «Пересвета» во время зачётных спаррингов показывал: держись, не кисни. Надя положила руку на плечо Юле:
– Пойдём, Юль? Тут воздух спёртый какой. Тебе нельзя, наверное. Пойдём?
Юля, выглядевшая совсем измождённой, слегка повернула голову в сторону Нади. Стёрла пот со лба, развернулась к лестнице.
Надя шагнула на ступени. Но Юля, ступив на галерею, показала ей: сюда, не ходи вниз.
– Это ещё! – махнул им вслед Саенко. – Проходной двор тут устроил! Что за семейка у тебя прижилась? Девица какая-то. А? Я тебя как старший спрашиваю!
– Ты, Вить, старший, – Антон подчёркнуто вежливо приопустил голову. – Но, прости, зря сейчас атмосферу молотишь. Пустое. Видит Бог, потом благодарен будешь, если к совету моему прислушаешься: остынь, повремени.
Развернувшись спиной к Антону, Саенко бросил в ряды сотенцев:
– Что молчите?! Может тут кто-нибудь сотника поддержать?! Или дух из вас вон, как только жареным запахло?!
Саенко умолк. Стало тихо. Комнату будто прихлопнуло внезапной этой паузой. Сотенцы стояли неподвижно.
Из-за стены доносились неразборчивые слова проповеди с DVD.
Наконец кто-то, стоявший в переднем ряду, сказал:
– Виктор Валерьевич, давай дождёмся, что отец Никифор скажет. Ждать велено.
Саенко отвернулся от говорившего. Лицо в гримасу боли сжалось, морщинами на мелкие ломтики нарубленное. Молча выскочил из комнаты, по лестнице загудели его шаги. Несколько человек отправились было за ним вдогонку, Антон их остановил:
– Только накручивать. Я двери все на ключ запер. Начнёт ломать – услышим.
Проводив взглядом Саенко – размашистым шагом он скрылся в аппендиксе, ведущем в постирочную и гараж, – Надя с Юлей пошли по галерее к стеклянной двери, сквозь которую просматривался открытый балкон. Надя подхватила наброшенный на гладильную доску плед: кто-то оставил проветриваться после ночёвки. Показала Юле:
– Вот, под попу тебе, если сесть захочешь. Но балкон оказался узенький, как сигаретная пачка. Метрах в трёх от него зеркальным отражением торчал точно такой же сигаретный балкончик точно такого же соседнего коттеджа. Судя по плёнке, которой была оклеена балконная дверь, коттедж пустовал.
– Другое дело, – Надя глубоко вдохнула. – Свежий воздушек.
Юля кое-как примостилась в углу, локтем опасливо опершись на шаткие перила.
– Укутаешься?
Помедлив немного, Юля кивнула и отодвинулась от перил. Надя раскинула на руках плед, забросила Юле на спину, помогла запахнуть на пузе края.
С этой стороны не видно было ни двора со скучающими милиционерами, ни милицейских автобусов. Почти под самым балконом тянулся забор, в узком простенке между забором и домом змеилась непросыхающая лужа.
Юля больше не смотрит на неё этим отодвигающим взглядом, в котором только и можно прочитать: чужая – стой где стоишь. Впрочем, Юля и вовсе на неё не смотрит.
– Да уж, взвился Виктор Витальевич, – сказала вдруг Юля. – Горячий. Кум он мне, давно его знаю.
Не смотрит – зато говорит.
Юля отдышалась. Закончила скороговоркой:
– На тебя, Господи, уповаем, да будет воля твоя.
Какое-то время Юля с Надей молчали.
Разглядывали фасад напротив – зеркальное отражение, в котором всё так же, как здесь, нет только их двоих. И внутри – всё так, как здесь: такие же комнаты, такие же стены. Только без мебели. И без людей. А потом приедут люди, завезут мебель, завезут жизнь. Другую. Она всегда у всех – какая-нибудь другая. Нужно большое специальное усилие, чтобы войти в неё. Если, конечно, хочешь войти. Тук-тук, мы к вам знакомиться.
– А брат у тебя славный парень, – Юля плавно махнула ресницами. – Вдумчивый. Непритворный. Виктор Витальевич остынет, непременно извинится.
Надя благодарно тронула Юлин локоть. Вдруг испугалась этого – коснулась, а можно? – но тут же решила, что больше не будет за собой следить. Так много всего сразу. Передохнуть бы.
Стянула с головы платок:
– С непривычки… не могу долго. Уронила голову к плечу:
– Тяжёло с Фимой. Но это не его вина.
– Девушки у него нету, кажется, – продолжила Юля. – Думаю, не до того Ефиму. Сколько видела его – будто сам себя в потёмках ищет. И самое тяжкое – там, кажется, нету, где он ищет.
«Ура, есть контакт», – испугалась и обрадовалась Надя.
Получается. Кажется, получается – Юля пустила её к себе.
И тут же нехорошо сжалось сердце, в котором откликнулись Юлины слова: там нету, где он ищет. Фима, Фима, кто же тебе поможет?
Она снова тронула Юлю за локоть. Можно. Очень даже можно.
– Брату твоему в армию вот-вот?
– Пора давно уже: в сентябре восемнадцать исполнилось. Хотели дома у нас отметить – но он не приехал.
Юля вдруг ойкнула и настороженно затихла, будто прислушиваясь к какому-то отдалённому звуку. Глотнула воздуха, взглянула на Надю с еле заметной улыбкой:
– Дитя волнуется.
– Может, уйдём?
– Нет, мне хорошо тут, – она выпрямилась, спрятала плечи под плед. – Там мужчины – тяжело им сейчас. Я скажу тебе, Надя, а ты, как случай представится, брату передай мои слова. Здесь, в Сотне… не приживётся он здесь. Только измается.
Ждать не было больше сил, и Степан Ильич, найдя подходящий предлог – отнести батюшке чаю, – отправился к нему наверх.
Степан Ильич нервничал. Чувствовал: если придётся сейчас говорить, не миновать ему пытки косноязычием.
За всё время своего пребывания в Солнечном так ни разу и не поговорил он со священником. Хотел, конечно, да как-то не доходило. Поначалу, когда Степану Ильичу разрешено было здесь остаться, он полагал, что теперь священник неминуемо займёт в его жизни важное, возможно центральное место. «Такое же, как в жизни Ефима», – предвкушал Степан Ильич. Он как умел подготовил это место, расчистил от того, что могло помешать грядущему переустройству сознания – постарался освободиться от скопившихся за долгие годы обрывочных знаний то ли о православии, то ли о христианстве в целом, которые были ему в общем-то очень дороги, но которые могли оказаться неточными, даже ложными. Могли встать между ним и Ефимом. С тем же трепетом, с которым шёл сюда к сыну, он готовился к беседам со священником – испепеляющим, как лихорадка раскаяния, изнурительным, как труд покаяния. Опасного прикосновения веры, которое Степан Ильич переживал в самые трудные минуты – когда шёпотом просил прощения… кажется, у Ефима… или уже не у него… этого прикосновения он ждал и от общения с отцом Никифором. Не дошло, нет. Сам не решился, а отец Никифор в свои приезды чаще всего вот так же укрывался в своей комнатушке.
С удивлением Степан Ильич разглядел вскоре, что здешний мир вообще строится из вполне земных, внешних вещей – а вера тут как бы и ни при чём. Бога в этом доме вспоминали исключительно в разговорах о грядущем величии России, управляемой, насколько мог понять Степан Ильич, глубоко верующим, воцерковленным президентом. Тогда говорили: «Бог даст», «во славу Божью», «одолеем с Божьей помощью», «настигнет Божья кара». Православием здесь бряцали как оружием. Часто проклинали его врагов, которых делили на нехристей и христопродавцев. А рассуждая о его скорой победе, то и дело переходили на шуршащую газетную речь: «патриоты», «Дума», «возрождённая Россия». Всё это сильно огорчало Степана Ильича: он чувствовал, что ему никогда не увлечься этой замысловатой игрой, смешавшей храм и политику, – а он так хотел сблизиться с Фимой, пойдя за ним до конца.
Дверь оказалась не заперта. Степан Ильич постучался, и ему послышалось – священник ответил, приглашая войти. Степан Ильич распахнул дверь, но оказалось, что отец Никифор разговаривает по телефону и, судя по сосредоточенному виду, скорей всего не думал отвечать на его стук. Степан Ильич замялся на пороге, решая, уйти ли с чашкой или поставить её на стол возле компьютера. Но отец Никифор, бросив в трубку: «Сейчас спрошу, Ваше Святейшество», обратился к Степану Ильичу: «Какой номер дома здесь? Вылетело».
