Денис Гуцко - Домик в Армагеддоне
От вчерашней хандры у Фимы не осталось и следа. Только мысль об отце стесняла, тянула душу.
Обсудив с Антоном все детали – Саенко, совсем как в номере «Весёлого Посада», встал к окну и стоял там молча, скрестив руки на груди, – Ефим из кабинета отправился к отцу на лоджию. Предстояло объяснить ему, что сегодня обязательно нужно уехать из Солнечного. Упросить предстояло. Он хоть и мягкий, а тут упёрт – как телеграфный столб, говоря по-книжному. «Не гони, Фима. Я ведь много не прошу. Не гони», – скажет так, посмотрит по-собачьи.
Когда он уедет – предвкушал Ефим, – можно будет наконец сосредоточиться, вдохнуть полной грудью. И поднимется внутри упругая высокая волна – как бывало в Стяге. Совсем как в Стяге.
Отец Никифор заперся «у себя» – в той небольшой комнате наверху, в которой он обычно сиживал, когда приезжал в Солнечный. Молился. Большинство сотенцев расположились в большой гостиной, смотрели по DVD запись проповеди – новой, Фима ещё не видел. Из стяжников никого не позвали. Проходя через гостиную, Фима посмотрел на экран. Молодой священник, идя по высокому берегу, за краем которого размахнулась излучина реки, косо вспоровшая густозелёную шкуру леса, говорил:
– Россия всегда искала себя в православном подвиге. Поиск этот никогда не был прост. Обманываясь и оступаясь, слабея и вновь обретая силы…
Пока спускался по лестнице, слова проповеди смазались, стихли, и вот уже не разобрать.
В холле Фима встал лицом к Спасу. Порывисто перекрестился.
– Господи, пусть же начнётся уже! Вышел на лоджию.
Отец сидел перед окном, закинув ногу на ногу и обхватив колено руками. Вот он так и сидит целыми днями. На лоджии или во дворе. Мучительно сидит. Скучающим палачом-флегматиком, которому дозволено ждать сколько захочет. Он сидит, а Фима думает о том, как он сидит – и молчит, и ждёт. Оставаться с ним вдвоём в Солнечном – почти непереносимо.
Ефим тогда тоже уткнётся куда-нибудь и сидит. А по дому шагает злая тишина – хищная тётка, проглатывающая уши, заталкивающая раскалённый свой язык до самого мозжечка, – та самая, которая частенько наведывалась к нему в любореченскую квартиру после смерти бабы Насти. Фима пытается читать. Иногда гири терзает. Идёт на турник. Но все эти, самые простые вещи даются ему через силу, сквозь сонливую лень, и хочется ему одного – дотерпеть этот день, проснуться завтра, а вокруг – кипит под крылатым флагом, волнуется многоголосо, строится в плотные ряды Владычный Стяг.
Бывает ещё, они остаются втроём – он, Фима и отец Никифор. Тогда и того хуже. Отец Никифор, уединившись, подолгу переписывается с людьми по электронной почте, разговаривает по телефону. А Фиме нужно приготовить обед. Тогда отец… Степан Ильич… помогает Фиме по кухне. И что-нибудь рассказывает.
Антон настоял, чтобы он здесь остался: «Я тебе в душу не лезу. Но глаза нужно иметь. Не видишь разве – человек на покаяние пришёл. Тварью бездушной будешь, если прогонишь».
Простить. Примириться.
Да, да. Конечно. Простить.
Примирение-то, кажется, вот оно – само собой настало. Как не примириться, когда он пришёл сюда, всё бросил… Так и будет. Так и будет. Простить. Да. Простить. Сейчас не время об этом, сейчас собраться нужно. Потом это, потом. Обязательно. Он готов почти. Потом.
То, что отец оказался способен на такой поступок, сокрушило чёткий чистый порядок, выстроенный однажды Ефимом. Были мы – и были они. Все они – праздно шатающиеся зеваки, которым нужно было показать, на что способны новые, возглавляемые священством люди. Худосочный, медлительный Степан Ильич был как вражеский десант, без единого выстрела занявший неприступные, казалось бы, укрепления.
Всё смешалось теперь, спуталось.
Почему баба Настя не простила его?
Ходил ведь, прощения просил, уговаривал.
Сейчас, такого – простила бы?
Потом. Позже.
– С добрым утром, сынок.
– С добрым утром.
Фима вытянул из стопки поставленных один на другой пластмассовых табуретов верхний, пристроился с угла стола.
– С Надей всю ночь проговорили?
– Куда там! Она сразу отрубилась. Смешно так сопела, как в детстве. Мы её Паровозик-в-Ромашкино называли.
И замолчал. И думал, наверное, что причинил ему боль этими словами о Надином детстве, о своей – без Ефима прожитой – семье. Когда-то придётся говорить с ним об этом…
– Я чего пришёл. Попросить хочу. Сегодня нужно обязательно тебе из Солнечного уехать. Ты же видишь, мы собрались…
– Я уже догадался, Фим.
– В общем, вот. Ты уезжай, ладно? С Надей. Она обрадуется… и Светлана Анатольевна. Договорились?
– Это опасно – то, что вы задумали?
Фима покачал головой:
– Нет. Не думаю. В этой стране только переедание опасно.
– Знаешь, мне Надя вчера сказку напомнила, которую я ей в детстве рассказывал. Про желудиного человечка. Можно я тебе расскажу? Стало быть… жил в лесу желудиный человечек. Ну, так себе человечек. Не трус и не герой, не злой и не добрый. Ни с кем особо не дружил, ничего особо не любил. Промышлял тем, что цветочную росу диким пчёлам сбывал. Так бы он и жил в своём просторном дупле, но однажды в лес пришла огромная страшная свинья и обосновалась прямо под дубом желудиного человечка…
– Ты извини. Не до того сейчас. Расскажешь как-нибудь.
– Сказка короткая.
– Правда же, не до того.
Отец посмотрел в окно, на невысокую яблоню, покрытую редкими бурыми листьями.
– Фима, это и для вас неопасно, и… для других?
Ах, как сопротивляется душа такому разговору с отцом! Как не хочет пускать его глубже, ещё на шаг, на шажок. Нельзя туда, запретная зона, проход закрыт, назад!
– Не опасно.
Фима смотрел на ту же яблоню, на её бурые, не желающие падать листья, еле заметно подрагивающие от дуновения воздуха, – осень на них дышала.
– Прошу тебя, очень прошу – поезжай в Любореченск.
– А ты к нам приедешь?
– Не знаю. Может быть. Да, приеду. Приеду. Обещаю.
– Света стол накроет. Она готовит замечательно, правда. Да ты должен был заметить. Она никогда не упрекнёт тебя… Да о чём я? В чём тебя-то упрекать можно? Прости, несу и с Дону и с моря. Что приготовить ей? Ты что любишь? Никак не признаешься.
Фима порывисто встал, шагнул к выходу.
– Обещаю, приеду. Если ты уедешь сейчас.
Ну ладно, да! Они хорошие люди, эта его возможная семья: отец, Надя, мачеха Света. Только мало этого. Мало. Что ему, Фиме, там делать, с этими хорошими пустыми людьми? Что там вообще может быть? Придёт он туда жить – а для чего? Копошиться в мещанском муравейнике? Пустота, ведь пустота беспросветная. Дом-семья-работа, квартира-машина-отпуск… Вписаться в никчёмную эту жизнь – сделаться как все?
Ефим вышел во двор и понял: что-то случилось.
Значит, не показалось, что голоса в доме, которые слышал, проходя через прихожую, звучат настороженно.
Женя Супрунов тащил ведро с картошкой, расплёскивая воду себе под ноги. Следом за ним растревоженной гусыней, отведя назад плечи и уставившись взглядом себе в живот, топала Юля. Возле неё неловко семенил Лаполайнен. Как танцевальный кавалер, отогнул локоть, предлагая Юле взять его под руку.
– Обопритесь, вот, вот, обопритесь.
Мимо Фимы, навстречу Юле, пробежал её муж Сергей. Обнял её сбоку, за ручку взял, повёл в дом.
Лапа оглянулся на открытую, встроенную в ворота калитку, перед которой стояли Антон и Саенко. Его тихо окликнули со второго этажа:
– Давай сюда.
Подойдя к Фиме, Лапа пробурчал:
– Идём. Сказали всем внутрь идти.
– Что случилось? – спросил его Ефим.
– Менты, – тем же ворчливым тоном ответил Лапа.
Из дома снова позвали, теперь их обоих:
– Чего встали там? Сюда идите.
Антон обернулся во двор. Лицо его было напряжено, будто судорогой его свело. Никогда раньше не видел Ефим такого лица у Антона.
Лапа ушёл. Фима сделал было шаг к крыльцу, но остановился.
В дом идти не хотелось.
Размял круговым движением шею. Нащупал жетон Владычного Стяга через ткань футболки. Палец скользнул по рёбрышкам цифр личного номера.
Подумал: «Испортили всё, козлы».
– Милиция там, слышал уже?
Сзади подошла Надя. Встала близко – Фима уловил запах её духов. Надо было ей сказать, чтобы не душилась, хотя бы не так сильно. Без этого её карнавала на голове выглядит куда приличней, а всё же зря она здесь, не к месту.
– Большая куча ментов. Два автобуса. Я из окна смотрела. Эти, знаешь, маски-маски.
Сдвинула узел платка поглубже под подбородок.
– Знаешь, на этот раз меня близость ментов почему-то не веселит. Как той ночью, помнишь, там вон, на вышке, – кивнула в сторону рекламного экрана, скомканной радугой мерцающего над крышами. – Как думаешь, это от времени суток зависит или от количества ментов?
В висках у Фимы застучало, побежали, заторопились бронзовые паучки. Сейчас будут плести свои чугунные паутинки. Не пошла бы носом кровь. Давно не было.
