Лев Александров - Две жизни
Борис наклонился над Москалевым. Сержант лежал на боку и тихо стонал.
— Дай попить, Великанов. У меня в мешке фляжка с водой, мочи нет пить хочется.
— Нельзя тебе пить. Если в живот ранило, нельзя пить.
— Все равно мне конец. Помру быстрее, мучиться меньше. Дай напиться, Борис.
— Не дам, сержант. Сейчас санинструктор придет. Комроты позвал. Она тебя перевяжет, даст что-нибудь, дотянешь до санбата.
Вокруг Кривошеина собрались взводные.
— Дела наши, ребята, хреновые. Комбат убит, связь накрылась. Назад пути нет. Значит, только вперед. Обождем. Надоест немцу ракеты разбазаривать, — и вперед. По-пластунски, незаметно. А там в атаку. Наше дело правое, либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Только тихо, без геройских криков. Я по цепи передам, когда поползем. Наше счастье, что перед нами у немцев минометов нету. А то дал бы пару раз Ванюшей, все бы в этой "мертвой зоне" остались. Ну, докладывайте. Первый взвод?
Потерь немного. Борис думал, больше. Три убитых, пятеро раненых. Санинструктор сказала — не очень тяжело.
— Ты, Неделина, посмотри сержанта Москалева. Связист говорит, плохой он.
Москалев уже не стонал. Хрипло дышал широко раскрытым ртом.
— Ну-ка, миленький, я тебя на спину переверну. Вот так. И мешок под голову. Что же связист твой сам не догадался? Сейчас посмотрю, куда тебя угораздило. Да лежи спокойно, я сама все расстегну. Слышь, связист, давай сюда поближе. Тебя как звать-то?
— Борис. Борис Великанов.
— Приподними его, Боря, я штаны спущу. Да ты лежи спокойно, чего стесняешься. Что я, мужиков не видала? Сколько крови запеклось. Сейчас почищу малость и перевяжу.
— Когда кончила, отозвала Бориса в сторону.
— У тебя водка есть?
— Есть, товарищ старшина. Сейчас достану.
— Да не мне, дурак. Ты ему дай хлебнуть побольше. Чтобы опьянел совсем. Зачем ему последние часы мучиться? Не жилец он. Печень ему повредило. Никакой госпиталь не поможет.
— Он очень пить хотел. — Ты ему сперва водку дай.
За ночь четыре раза рота пыталась пойти вперед. Немцы ракет не жалели. Сплошная стена пулеметного и орудийного огня отбрасывала людей назад в "мертвую зону".
Начало светать. Впереди на пригорке черными пятнами на белом снегу — убитые. Кривошеин, голова перевязана, слегка царапнуло, созвал взводных.
— Все, ребята. Будем здесь конца войны ждать. Доставайте энзе, пусть люди поедят.
Москалев к утру умер. Умер тихо, не стонал. Борис несколько раз поил его водкой, пол-фляжки ушло.
На рассвете Борис начал замерзать. Особенно коченели руки. Брезентовые рукавицы не грели. Уже два раза оттирал снегом побелевшие пальцы. Полулежал, согнувшись, вещмешок под бок. Когда Москалев умер, снял с него шинель, укрылся. Не очень помогло.
Было тихо. Немцы лишь изредка давали пулеметные очереди: мол, будьте спокойны, не делайте глупостей. На флангах канонада тоже прекратилась. Видно у первого и третьего ничего не вышло.
Неожиданно громко зазвонил зуммер. Борис схватил трубку.
— Ласточка, Ласточка, я Орел, как слышишь, это ты, сержант?
— Орел, я Ласточка, слышу хорошо. Москалев убит, говорит Великанов.
— Здорово, Борис. Это я, Петькин, с линии. Стало светло, я концы нашел, нитку связал.
Петькина перебил сердитый голос комполка.
— Хватит болтать, мать вашу. Алло, Ласточка, я десятый. Дай двадцать второго.
Борис с трудом растолкал уснувшего Кривошеина.
— Товарищ старший лейтенант, к телефону. Связь восстановили. Подполковник комбата спрашивает.
— Сейчас. Как его называть? Какой у него номер?
— Десятый. А комбата двадцать второй.
— Ладно. Слушаю, товарищ десятый. Говорит Кривошеин. Двадцать второй убит. В хозяйстве большие потери. Залегли в мертвой зоне. Жду распоряжений
— Какие тебе распоряжения? Сиди, где сидишь. Всю обедню отменили. Сверху обещали музыку прислать. Так что не рыпайся. Скоро не жди. Дай бог, завтра к утру.
Еще день и ночь рота пролежала между двумя буграми на склоне горы. Часа в четыре утра Бориса разбудил оглушительный рев ракетных снарядов. Радостный крик Кривошеина:
— Катюши! Смотри, ребята! Сейчас фрицам дадут прикурить.
Двух залпов было достаточно. Через час немцы ушли с Волчьей. Под горой вырыли небольшой котлован, — расширили несколько снарядных воронок и сложили убитых в братскую могилу. Комбата похоронили отдельно.
У Бориса Великанова были обморожены запястья обеих рук. Сходила кожа. Целую неделю ходил в медсанбат и целую неделю его не посылали на линию. Дежурил в штабе у телефона.
4.Борис стоял часовым у штаба полка. Уже середина апреля. Полк стоял в маленькой деревушке без жителей и почти без уцелевших изб. Немцев отсюда выбили вчера утром. Насколько Борис мог понять, никакой линии фронта не существовало. Дороги развезло. Связь с дивизией только по радио, а радио почти всегда не работало. Отрезанный бездорожьем и чересполосицей частей наших и немецких, полк уже две недели не получал продовольствия. Один раз прилетал У-два и сбросил боеприпасы и несколько мешков с черными заплесневелыми сухарями. Борис получил шесть штук. Солдаты выкапывали на полях прошлогоднюю сгнившую картошку, пекли из нее оладьи. Во всяком случае их называли оладьями.
Неделю назад Борис выменял у своего нового командира, старшины Шитикова, растрепанную книгу — «Воскресенье» Толстого. Шитиков нашел книгу в брошенной избе и успел уже скурить несколько страниц. Махорка кончилась, и он легко согласился отдать книгу за один сухарь. Перечитывая в немногие свободные минуты морализирующие рассуждения Толстого, неторопливые описания медленно развивающихся событий, Борис испытывал противоречивые чувства. Временами хотелось сказать словами старого анекдота: "Мне бы ваши заботы, господин учитель!". Но иногда все сегодняшнее заслоняла мучительная напряженная духовность книги. Борис думал об этом, стоя уже третий час перед входом в штабную землянку. Сменившись, достал из глубины мешка тетрадку, завернутую ради конспирации в старые портянки, и записал стихи.
В мир пришла весна.
И ватой ходят облака над нами
По голубому солнечному небу,
И нет им дела до людей внизу,
До плесени гнилой, покрывшей землю.
Весна пришла, как приходила раньше,
Как будто мир не истекает кровью,
Как будто люди не сошли с ума.
И я стою в разрушенной деревне,
В домах без крыш и стен гуляет ветер,
Весенний ветер, свежий и холодный.
Он раздувает и мою шинель,
И волосы неубранного трупа,
Который смотрит в солнечное небо
Невидящими впадинами глаз.
И ветер мне настойчиво твердит,
Что важно то, что в мир пришла весна,
Что светит солнце. Он твердит о том,
Что кровь, война и смерть — пустая мелочь,
Не стоящая наших сожалений,
Мучительных вопросов и раздумий.
И я у догнивающего трупа
Стою с винтовкой под апрельским ветром
И думаю, что миром правит жизнь,
Что торжество ее неотвратимо.
Белые стихи писать труднее. Рифма многое извиняет.
К началу мая полк вышел из своего полуокружения. У Бориса во всю кровоточили десна. Цинга. Санчасть поила больных отваром из еловых иголок. Не очень помогало. Написал письмо Ире. Елизавете Тимофеевне он писал чуть ли не два раза в неделю, а Ире редко. Но теперь, когда снова заработала почта, послал Ире стихи. Письмо дошло. Военная цензура работала халтурно.
Взгляни, мой друг, как май идет,
Весенним днем дыши,
А у меня болит живот,
Меня кусают вши.
Тебе зеленая весна
Открыла все пути,
Меня ж опять зовет она
Под пулями ползти.
Когда ж я сброшу, наконец,
Весь этот хлам навек
И снова буду не боец,
А просто человек.
И я опять вернусь в Москву,
Приду к тебе домой,
И не во сне, а наяву
Обнимемся с тобой.
И станет жизнь полна опять
И смысла и труда,
И вновь любить, и вновь мечтать,
И это — навсегда.
Пока ж меня кусают вши,
И мучает живот,
А травы все растут в тиши,
А к людям май идет.
В начале июня сорок второго в Москве было жарко. Вещмешок за спиной, шинель скаткой наискосок через плечо, — Борис, мокрый от пота, перескакивая через три ступеньки, взбежал на четвертый этаж. Перед дверью постоял, отдышался. Позвонил. Слава богу, дома. Елизавета Тимофеевна, не открывая, спросила:
— Кто там?
И, не дождавшись ответа, ушла. Борис позвонил снова. Звон цепочки, и дверь приоткрылась.
— Боже мой. Борюнчик. Что с тобой? Ты почему молчал?
— Я, мама, могу только шепотом. У меня десна опухла. И губы, видишь, тоже.
— Мальчик мой. Господи, что с тобой сделали. Как ты похудел. И лицо не твое. Ты совсем домой? Тебя отпустили?
