Лев Александров - Две жизни
Быстро пробежала по комнатам.
— Господи, грязь какая. А ведь, небось, после моего звонка прибрался. Представляю, что раньше было. Что ж, у девок твоих времени нет, чтобы хоть раз к отцу зайти, элементарный порядок навести?
— Ты же знаешь, милая, я их сам не пускаю. Привык один.
— А зачем они тебя слушаются? Ладно, ступай на кухню. Я пока здесь уберусь, потом прогоню тебя в комнаты, приведу кухню в приличный вид, чтобы можно было без отвращения посидеть и твою некруглую дату отметить.
Через час уже сидели в прибранной кухне. Чистой скатерти не нашлось, но клеенка вымыта. Лена принесла не только шампанское. Фруктовый салат, кусок вырезки, хачапури.
— У тебя же пустой холодильник. Только недопитые пол- литра, жестянка бычков в томате и банка маринованных болгарских помидоров. И яйца, конечно. Ты же яичницу замечательно готовишь! Чем ты своих гостей кормить собираешься?
— Сами принесут. Я их не приглашал.
— Хорошо, но обедать все-таки надо. Суповые пакетики хоть у тебя есть?
— Есть. Харчо.
— Ставь на стол свою водку. Ты ведь шампанское не пьешь. И помидорчики себе на закуску. Я быстренько суп сделаю, из вырезки бифштексы окровавленные, very rare, как говорят американцы. И хачапури согрею. А шампанское пусть пока в морозилке лежит.
Пообедали. На диване посидели, помолчали. Борис Александрович стихи почитал. Не очень долго, но почитал. Все, как раньше, и все не то. Лена говорила о внуках, о нелегкой жизни бабушки на пенсии.
— Это тебе не работать. Здесь не схалтуришь.
Уходя сказала:
— Женился бы ты, что ли. Смотреть на тебя одно расстройство. Не решился в свое время наши жизни повернуть, теперь поздно. Я тебя не ругаю. Ведь и я не решилась. Если бы решилась… да что об этом говорить сейчас? А жениться тебе надо. Страшно так жить, ни для чего и ни для кого. Вот и стихи читаешь старые. Новых нет? Ну, прости, прости. Я ведь тебя люблю. Никого, кроме тебя, так и не полюбила. Не очень веселый ты человек, но почему-то после тебя с любым скучно. А сейчас за тебя больно.
Ушла.
Если не обманывать себя, она права. Ни для чего и ни для кого. И в институте делать ему уже нечего. Только обуза. Наука стала неинтересна. Возня с малосущественными вещами. Он давно перестал быть наивным альтруистом. Никакая наука людям помочь не может. То есть прибавлять счастья не может. Занимался наукой, потому что было интересно. А теперь неинтересно. И лекции читать все трудней. Уходить надо. То-то Алексей Иванович обрадуется. И на кафедре станет веселее. Такой ажиотаж поднимется. Как использовать лишние четыреста рублей фонда заработной платы? Взять новых или повысить старых? А он прекрасно проживет на пенсию. Не так уж много ему надо. И дело найдется. Настоящее дело. Может быть и стихи, хотя вряд ли. Давно хочется продолжить записки о войне, начатые в сорок третьем, в запасной бригаде. Вместе с военными стихами может получиться настоящее. Во всяком случае правильное. Пока только "В окопах Сталинграда" почти без фальши. Писать без цензуры. Без самоцензуры. Писать для себя. Без надежды, да и без желания видеть опубликованным. Наверное, сможет. Только так можно писать честно, почти совершенно честно. Немножко лести себе не избежать, как ни старайся.
А жениться, найти няньку, чтобы заботилась на старости лет, нет уж, увольте. С годами становишься все более нетерпимым. Он и раньше не выносил жизни бок о бок, всегда предпочитал одиночество. Единственный человек, с которым, кажется, мог бы жить, именно жить, вместе — Лена. Но так ни разу и не пришлось.
Так решил? Решил. Надо сегодня сказать дочкам, когда придут. Вот галдеж поднимут! Действительно, старый идиот. Другие до девяноста лет цепляются за деньги, за положение. Геронтократия! Но кажется, последние годы доживает. Придут молодые. Вряд ли будут лучше старых, но что-то изменится. Самому вовремя уйти.
Борис Александрович заметно приободрился. Сегодня действительно праздник. Принято решение. Он знал — не передумает. Завтра скажет на кафедре. Захотелось сразу же начать. Достал потрепанный портфель со старыми бумагами. Вынул ученическую общую тетрадь. Стихи сорок второго года. Каракули бледными фиолетовыми чернилами на карандашной бумаге. Читал и перечитывал часа два.
2.— Великанов, на линию!
Даже задремать не успел. Шесть часов отдежурил у аппарата на КП батальона и только сменился, — обрыв нитки в третьей роте. КП в крайней избе, а третья рота окопалась за леском, метров восемьсот от деревни. Связь протянута по опушке, сам Борис и тянул позавчера ночью. Было темно и тихо, по опушке тянуть легче, чем через ельник. А теперь опушка простреливается, наверное, и нитку снарядом перервало. Уже рассвело, немцам с высотки подходы к нашим позициям как на ладони. Снарядов не жалеют, лупят из орудий по одиночкам.
Ноги в валенки, ушанку на голову, сумку с телефоном и инструментами через плечо, карабин за спину, рукавицы за пояс, лыжи, палок не надо, только мешают. Батальонный адъютант остановил.
— Ты, Великанов, осторожнее. Может немцы ночью засаду устроили, за языком охотятся, сами линию перерезали.
— Есть осторожнее, товарищ лейтенант.
Глупости говорит. Будут немцы утра дожидаться, языков ночью берут. Адъютант с позавчерашнего дня в батальоне, прямо из училища. А Борис уже больше двух недель на фронте. Можно считать — старый фронтовик. И с катушкой за наступающей ротой в атаку ходил, и нитки латал. В их отделении связи за это время уже одного убило и трех ранило. Остались из связистов только командир отделения сержант Москалев, Борис и еще двое. Комбат дал Москалеву двух бойцов из первой роты, но их учить и учить. Только и могут — сидеть на телефоне. Рады, конечно. В снегу лежать хуже.
Лыжи скользили хорошо. Борис шел у самых деревьев. Немцы били по передовой: началось "с добрым утром" — ежедневный получасовой утренний артобстрел, хоть часы проверяй. Значит можно не бояться, пока не кончат, на опушку и не взглянут. Вот и обрыв. Так и есть. Рядом воронка, осколком нитку перерезало. Повезло. Метров четыреста всего прошел. Быстро зачистил концы, соединил крепко. Подключился.
— Заря, Заря, я Воробей, как слышишь? Прием.
Голос дежурного:
— Молодец, Воробей, быстро слетал. Обожди, проверю связь. Сам слушай.
Послушал Порядок. Третья рота докладывает: немцы стреляют (дураки, как будто сами не слышим), потерь нет.
Заизолировал, как полагается, вернулся. Доложил адъютанту (ему еще нужно, чтобы докладывали). Ложиться не имеет смысла. Скоро с котелком за завтраком. А там уж недолго до дневного дежурства.
Сидя у аппарата, можно думать. Можно, так сказать, вернуться в себя. Даже стихи молча почитать. День сегодня спокойный, наступления вроде не предвидится. Комбат велел вызвать всех ротных, комиссар — политруков. Борис слышал: привести в порядок матчасть, углубить ходы сообщения, выложить повыше брустверы на огневых точках, провести политбеседы о зверствах фашистов и об антигитлеровской коалиции. Раз политбеседы, значит ничего существенного не жди.
Отношения с ребятами в отделении связи у Бориса хорошие. Он не подделывается под них, не скрывает свою образованность, даже не матерится. Главное, наверное, то, что за эти недели и Москалев, и бойцы увидели: дело знает, не трус, университетским прошлым своим не кичится. Борис все еще не курил, махорку отдавал первому, кто попросит. Ребятам, конечно, было странно, что отдавал даром, а не за сто граммов или дежурство вне очереди. В бесконечные солдатские разговоры и споры не ввязывался. Врать не хотелось, а говорить, что думаешь, нельзя, да и обидеть можно. Непохожие мысли людей обижают. К его молчанию привыкли. А слушать было интересно. О войне, вообще о войне, солдаты не говорили. О немцах — очень редко и безо всякой злобы. Чаще всего о жизни до войны, хвастались, как умно жили. О женщинах, женах, невестах, обычно с бесстыдной откровенностью. В роте связи деревенских было мало, а в стрелковых — большинство. Неделю назад Борис ждал ночью в первой роте начала атаки. Тянуть связь, не отставая от комроты. В окопе темно, бойцы в маскхалатах лежат, тесно прижавшись друг к другу. Борис немножко в стороне: он чужой. Курят в кулак, чтобы лейтенант не заметил, и тихо говорят.
— Бабы в деревне брехали, немцы колхозы оставили, только вместо председателя старосту назначили.
— А чего, все равно лучше колхоза не придумают, чтобы мужиков грабить.
— Ну, Петр Василич, вы уж это слишком. Есть и хорошие колхозы. Вы кинокартину «Трактористы» видели?
— Чего мне кину глядеть, я жизни насмотрелся. В кине все показать можно. Ты еще титьку сосал, а меня в коммунию записали. Тогда колхозов не было, их потом придумали, тогда коммунии назывались. А всех поголовно в колхозы загонять стали, — у нас на Тамбовщине еще ничего, а хохлы с голоду, как мухи мерли. Всех крепких мужиков, хозяев, в Сибирь угнали.
