Олег Гладов - Любовь Стратегического Назначения
БАЦ!
Я подпрыгнул на месте.
Дэн держал тапочек в руке, брезгливо рассматривая подошву:
— Во суки! От соседа, по ходу дела, лезут…
* * *
На вокзале меня провожают все. Я придерживаю лямку нового, подаренного Сидом взамен украденного (ну да), рюкзака. Постоянно притрагиваюсь правой рукой к заднему карману: здесь мой (!) паспорт (!) и билет на поезд.
Все — Сид, Макар, Лена, Фил, Дэн, Ванька — курят, похлопывают по плечу, говорят о моей дороге, о гадких таможенниках, о том, что в море купаться прикольней, чем в Волге. О том, что сезон дождей в Крыму, закончился. И, если что, — вот номер телефона… Звони…
Я вполуха слушаю, киваю, улыбаюсь, распихиваю по карманам визитки. С благодарностью принимаю пакет с бутербродами от Лены, а сам с еле сдерживаемым ужасом думаю о том, что сейчас мне придется распрощаться с ними и опять попасть в закрытое (пусть движущее меня к цели) пространство с незнакомыми людьми.
Преодолевать вакуум неловкости.
Хотя я знаю, что лучший способ — это молчать.
Рядом всегда окажется кто-то болтливый. Молчи. И на его фоне ты будешь неприметен.
— Так! Заходим в вагон! — кричит молодая и чрезвычайно полная
«проводница — слово вспомнил только что.
Все по очереди жмут мне руку.
Лена прикасается губами к моей щеке.
Я вскакиваю на подножку. Машу им рукой. Поезд набирает скорость.
Проводница захлопывает дверь.
* * *
До границы ещё далеко.
В пути уже час.
Ровный звук движения поезда. Перестук колес. Гудок локомотива… Резко врывающийся и так же резко исчезающий ШУМ — ВИД — СВЕТ — встречного состава.
Час.
Шестьдесят минут.
Почти всё это время ушло у меня на то, чтобы выровнять дыхание. Успокоить сумасшедший стук во внутреннюю поверхность грудной клетки…
Я пытаюсь взять себя в руки.
Делаю вид, что читаю газету.
Наконец эмиссары Паники, совершив ритуальные пляски, растворились.
Я отложил газету и стал смотреть в окно.
Итак…
Если собрать всё МОЁ, отдалённое во времени, разорванное эмоциями и событиями,
получается:
сначала постепенно, но с каждым днём, с каждым миллиметром
всё быстрее, всё увереннее складывающаяся мозаика,
головоломка без множества
(но складывающаяся же!)
элементов…
Понять, что представляет она из себя в целом, невозможно.
Пока.
Так… Разрозненные цветовые пятна…
Детали общего…
Целого.
— Молодой человек!
Спрятавшись за покрытый мурашками щит отчуждения, я стараюсь как можно дольше не вступать в контакт с соседями по купе.
Что ж.
Придётся…
— Да.
— Вы бы не могли поменяться с нами местами… У вас нижняя полка, а у меня маленький сын. Мне было бы удобно положить его внизу и лечь на соседней полке. У нас два верхних… И одно нижнее место…
Мои соседи — симпатичная темноволосая женщина в тёмной юбке и блузке и её сын — мальчик лет четырёх. Смотрит на меня, взяв в охапку огромного плюшевого медведя.
Столик в купе — деликатно оккупирован: стопка салфеток, бутылка, кружка, пакет с яблоками, несколько ярких журналов…
Только что третий за последние полчаса отправился на вторую полку.
Оттуда — я чувствую это с той минуты, как переступил порог купе, — на меня постоянно направлены два радара.
Впервые решаюсь поднять глаза.
Подпёрла рукой голову, смяла рыжеватую прядь. Лениво перелистывает цветные страницы.
Но ни разу, даже на секунду, не перевела взгляд на полиграфическое изображение.
Лениво смотрит сверху вниз.
Кажется, даже не моргнула ни разу.
Смотрит прямо в глаза и зачем-то — для звука что ли? — шелестит бумагой…
Если поменяюсь местами — буду в полуметре от неё.
Дочь?
— Давайте поменяемся…
Странная…
Из тех, кого Сид называет «Кися-Ляля»…
Не меняя позы и с равными промежутками перелистывая страницы журнала, внимательно следит за тем, как я:
достаю рюкзак,
швыряю его наверх,
карабкаюсь на вторую полку.
Ещё мгновение, и я — зеркальное отражение её.
Подпираю левой, а не правой рукой щеку. Листаю свою газету.
Но не смотрю в строчки и фото.
Смотрю на неё.
Хм…
Взгляда не отводит.
Именно про подобное рассказывал мне Сид. В этом возрасте у четверти — всего лишь у четверти — происходит НЕЧТО, заставляющее не спать по ночам, крепко сжимать коленки днем, долго находиться в ванной вечером…
Глаза становятся глубокими и влажными.
Губы — яркими и припухлыми.
Сущность, опережающая тело.
Желания, обогнавшие возраст.
Она (наконец-то!) опускает глаза в журнал.
Я отворачиваюсь к стенке.
Почти уверенный: где-то я её уже видел.
Или все «Киси-Ляли» похожи друг на друга?
* * *
Нетерпение, влекущее к Югу.
Покатившееся по слегка наклонной плоскости пустоголовым шариком для пинг-понга теперь превратилось в стальной, отполированный и всегда прохладный шар от гигантского подшипника. Шар-победитель, пущенный рукой снайпера по дорожке невероятного боулинга. Стотонный, сверкающий хромом грузовик, мчащийся по встречной полосе на максимальной скорости.
Где я — за рулем.
Или затравленным кроликом смотрю на приближающуюся громаду?
В рюкзаке, который я выбросил тогда через забор вместе с очками Сида, на самом деле ничего, кроме нескольких смятых газет, не было.
А вот в новом, ещё пахнущем магазином, полезного много. Например, бутерброды, сделанные заботливой женой Макара.
Вечером мои соседи, собравшиеся ужинать, приглашают меня к столу. Бутерброды присоединятся к нехитрой снеди, которую Вера Петровна — можно просто Вера — нарезала и разложила прямо на большом листе оберточной бумаги:
— Угощайтесь.
Я беру яблоко: яблоки мне нравятся.
— Меня зовут Лёша, — сообщает вдруг мальчик. — Мне четыре года.
— Меня тоже Лёша, — говорю я, усмехнувшись.
— А тебе сколько лет?
Какой любопытный мальчик.
— Много.
М-да. Если бы я сам знал.
— Так! Лёшенька, не приставай к дяде. Кушай.
Вера вручает сыну кусок сыра. Тот послушно начинает жевать.
Дядя. Ха… Дядя Лёша.
Дядя Дровосек. С железным топором.
Идущий по жёлтой дороге.
В Изумрудный город.
За красным сердцем.
По (ха!) между прочим — железной дороге, железный Дровосек.
— А это Ксюша. Моя старшенькая.
Сидит в углу, забравшись с ногами. Смотрит не мигая.
— Ксюшенька, ты почему не кушаешь?
Берёт яблоко. Кусает. Я пока так и не услышал её голос.
Странная…
Или хочет казаться странной?
За окном стемнело. Под потолком купе зажегся свет.
Беспокойство, связанное с необходимостью общения, улеглось.
Остались другие виды беспокойства.
* * *
— Мама! Я хочу пи-пи!
— Лёшенька, ну ты же десять минут назад был в туалете!
— Хочу опять!
Вера Петровна, читавшая книгу, вставляет закладку на нужной странице, снимает очки:
— Ну раз хочешь — пошли.
Она берёт сына за руку и отодвигает дверь. Через пару мговений их нет.
Тихо. Только перестук колёс. Тени и световые пятна, изредка мелькающие за окном.
В третий раз за последние восемь часов я остаюсь один на один с Ксюшей. За это время она ни разу не произнесла ни звука…
А может, она… (я попытался найти в своём внутреннем ангаре когда-то слышанное слово)
«немая» — вот оно.
Может, она действительно немая.
Дверь отъезжает в сторону:
— Чайку желаете? — это проводница с подносом, на котором позвякивают несколько стаканов.
— Да, — говорю я, — мне один.
Проводница ставит поднос на стол. Я лезу в рюкзак за деньгами. Потом спрашиваю у лежащей на верхней полке:
— Ксюша, ты чай будешь?
Кивнула.
— Тогда дайте четыре. Вдруг остальные тоже будут, — говорю я, протягивая деньги. Располагаюсь на нижней полке. Беру свой стакан, размешиваю сахар.
— Ненавижу, когда меня называют Ксюша.
Значит, не немая. А голос ничего, приятный. Спустилась вниз, села напротив, взяла стакан в обе руки. Смотрит светлыми глазами. Дует на кипяток.
— Меня зовут Ксения. Называй меня так.
— Ладно.
Молча пьём чай, пока не возвращаются Вера Петровна с Лёшей. Малыш сразу тянется к стакану.
— Нет! — строго говорит мама, одергивая сына. — Нельзя тебе чай! Ты меня что, всю ночь будешь в туалет гонять, а?
Ксения едва заметно улыбается. Я тоже — едва.
Потом все укладываются спать.
Я зеваю. Поудобней устраиваю правую руку. И почему-то почти сразу засыпаю.
Просыпаюсь, как всегда, резко. Как будто поспал всего пару мгновений. Но понимаю, что уже глубокая ночь.
