Оспожинки - Аксенов Василий Павлович

Музыка, веселя копающих картошку дачников, всё так же бухает шансоном из припаркованных где-то на деревенских задах автомобилей с открытыми настежь дверцами.

На юге снова появились облака. Не облака уже, а тучки.

– У вас репей на брюках, – говорю. – Липучка. – Где?.. Вот она… Спасибо, – говорит Маша, склонившись и отцепляя от штанины репей. Отцепила. Выпрямилась. Крутит и мнёт ершистый шарик в пальцах, будто не зная, что с ним дальше делать, как от него избавиться ли.

– Бросьте, – говорю.

– Куда? – спрашивает.

– На землю прямо.

– А если вырастет?

– И пусть… Здесь он не вырастет – затопчут.

А если вырастет, овцы съедят его – всё будет польза.

– Да уж, заслуга.

– Память о вас останется… приеду, посмотрю. – Об этом я и не подумала… Может, на кладбище что посадить?

– Уж лучше выпилить.

– Пилить я не умею. Хворост рубить – это могу. Разомкнув пальцы, выронила Маша репейник себе под ноги и, улыбаясь, спрашивает:

– Мы в Волчий Бор уже сегодня не успеем?.. Я и одна, наверное, могла бы… Велосипед вы починили.

– Он там опять у вас сломается.

– Возможно.

– Ну так зачем же рисковать?.. Успеть-то, – говорю, – успеем, но только возвращаться нам придётся поздно, можем засесть. Дождь вдруг направится, как дядя Вася уверял нас. Ветер вон влажный.

– Да, там… дорога…

Я – спиной, а Маша лицом к солнцу – щурится; ресницы длинные, густые и золотятся на концах.

– Капитализм, – говорю. – Дикий… У нас и раньше-то была беда такая, теперь уж вовсе. А когда вы, – спрашиваю, – собираетесь уезжать?

– Завтра вечером отсюда, из Ялани, – говорит Маша. – На автобусе. В ночь – до Исленьска. А до Москвы билет на послезавтра, в девятнадцать… По московскому.

– У вас весь день почти в запасе… Завтра с утра? – Да, я согласна.

– Хотите, – предлагаю вдруг и неожиданно для самого себя, – со мной поехать до Ислени? Вы же не видели её?

– Не видела, – говорит Маша.

– А в Елисейске?.. Вы же там были, – говорю.

– Не успела. Торопилась. Решила, – говорит Маша, – что на обратном пути посмотрю обязательно. Как же – быть здесь – и не увидеть… Прямо сейчас?

– Сейчас.

– О, да, хотелось бы.

– Ну так поехали.

– Я скоро.

Ушла Маша в дом.

Сел я в машину. Жду. И ждать мне радостно.

Давно не ждал так никого.

Небольшая серо-голубая бабочка, залетев ко мне, порхает по переднему стеклу – сама себя пленила, любопытная. Выгнал её – взметнулась ввысь. Взгляд чуть отвёл, её уже не отыскать – на фоне неба потерялась. К солнцу приблизится – сгорит – тогда по вспышке только обнаружу.

Мальчишек на поляне не наблюдается. Не наблюдается и мотоцикла. Отремонтировали, значит, и сразу же умчались на нём подальше от дома. Куда? Да мало ли куда – время свободное, последние деньки перед началом учебного года, используют на полную катушку. И я бы так же поступил, будь на их месте – дома ж работать бы заставили.

Маша пришла.

– Я долго?

– Нет.

Поехали.

Пыли нет тут – по асфальту. Весь он в паутине мелких и обширных трещин – как пересохшая грязь на дне испарившейся лужи, а кое-где и вовсе выщерблен, в колдобинах глубоких – от гружёных лесовозов с прицепами и лютой зимы. Но тут хоть всё же – без окопов. Хорошо, что здесь, по тракту, танкетки и трелёвочники хоть не ходят – как пассажиров, доставляют до Ялани их панелевозы, – такому транспорту запрещено, а то б тут было. Заплаты свежие на паутине. Как дыры смотрятся в ней, как разрывы. Так в течение всего лета, и каждого, исправляют дорожники зимний разбой. И шишки ж разные катаются по трассе – недалеко тут, метрах в трёхстах от тракта, заповедник «Яланское озеро» – в его святую воду окунаются. Да и паломники со всей России, ну со всего-то края – точно.

Лес вдоль самого тракта, с той и с другой стороны, не тронут – зона охранная, чудом каким-то соблюдаемая, – только под высоковольтную ЛЭП прорубили ещё до перестройки широкую просеку, заросшую теперь кустами жимолости, шиповником, малинником и кислицей, но просека на удалении и вид не портит.

Красиво вырядился лес – к приходу осени уже готовый. Среди светлой и тёмной зелени елей, пихт и сосен пятна багряные, просачиваясь будто, проступают – это рябины и осины, а также жёлтые – берёзы, лиственницы и тальник. Стёкла опущены, в машину хвойный дух заносит тёплый ветер.

И мне легко, как давно уже не было, и полагал, что никогда не будет уже. Даже не думаю, что это ненадолго, хотя и помню: чёрное там, в душе моей, за этим светом ярким пока спряталось.

Миновав Полоусно, в котором я вместе с моими сретенскими и яланскими одноклассниками завершал среднее школьное обучение, и проехав ещё восемь километров, с трассы свернули направо – в Усть-Кемь, где был когда-то шпалозавод, а ныне от него руины лишь остались, и чем живёт теперь рабочий когда-то посёлок, непонятно – только за счёт пенсионеров и бюджетников да собственного огорода и хозяйства. Ну и ещё за счёт рыбалки – но немногие – тяжёлый промысел и непростой. Да и опасный.

Двумя длинными и тесными поселковыми улицами, занятыми собаками и детьми, совместно играющими на дороге или в футбол, или во что-нибудь ещё, проследовали медленно – и предстала перед нашими глазами ширь Ислени, с голубым зеркалом водной, сейчас – в безветрии – спокойной глади и с синеющим вдали противоположным берегом гористым.

Мне-то, конечно, нет, а Маше в диво – не удержалась та и ахнула:

– Это река?!

– Это река, – внешне спокойно отвечаю. – Чуть выше Кемь в неё впадает.

– Ох, и какая же большая… Я таких рек ещё не видела.

– Ну, вот, любуйтесь, – говорю, в душе ликуя, как мальчишка.

Выехав из посёлка снова на трассу, то удаляясь от реки, то выезжая чуть ли не на самый её берег, по вовсе уж раздолбанной и давно не латанной дороге, с разнофигурными на ней остатками асфальта, доехали до Старицы.

Друг мой живёт здесь. Одноклассник. Балахнин Володя.

Отслужив танкистом срочную в Восточной Германии, окончил он после Елисейский педагогический институт, физико-математический факультет, с красным дипломом. Направили его по распределению, и по его просьбе, преподавателем в Старицкую восьмилетнюю школу. Не уработался – по нраву мягкий, но по жизни непокладистый – с директором. Ушёл в лесники. Когда начался в стране всеобщий бардак, а в лесном хозяйстве наступил и вовсе полный мрак – уволился из лесников, получив прежде на память инфаркт. Охотится, рыбачит, чем и живёт. Женат Володя на нашей же однокласснице – Татьяне, Угрюмовой когда-то, теперь Балахниной. Работает Таня учительницей русского языка и литературы в старицкой школе. Две взрослые дочери у них. Живут в Исленьске. Одна художница, другая – архитектор.

Володя дома. Голый по пояс, с втянутым, как у гончей, животом, в ограде, под навесом, в тенёчке налаживает станок для шелушения кедровых шишек. Таня тоже тут, в ограде, но на солнышке, сидит на крыльце, книжку какую-то в глянцевом переплёте читает. Нас увидела, и сквозняком её с крыльца будто взметнуло – вскочила, книжку отложив.

– Вовка, смотри, кто к нам приехал!

Володя в серых шортах. Таня – в розовых и в розовой футболке. Оба в синих пляжных тапках. У Тани ногти на ногах накрашены – под цвет одежды. Была шатенка, а теперь – блондинка.

В щёки целуемся – не виделись два года. Как-то не доводилось всё до них добраться. Если б не Маша, так и нынче не пришлось бы. То нет бензина, то дела. И отпуск весь – то сено, то дрова, и огород ещё вдобавок. Забот в деревне полон рот. И мать уже не в прежних силах.

– Как ты надумал?!

– Ну, надумал вот.

– Совсем зазнался, Войсковой, забыл всех напрочь, – говорит Таня мне, а глядит неотрывно на Машу. – А ещё тоже – одноклассник!.. Всё лето здесь, и ни ногой к нам. Я располнела?

– Нет.

– Не ври!

– Не всё лето, – говорю. – Месяц.

– За месяц мог бы время выбрать – раз приехать. Не неделя… У нас Истомин был недавно. Вот уж кто молодец. Не то что некоторые… Нос не задрал Олег и деревенскими, в отличие, не брезгует, – говорит Таня.