Наталья Земскова - Детородный возраст
– Будешь давать кларитин два-три раза в день, и всё пройдет. Надо будет сделать анализ на аллергены, чтобы знать, что исключить, это ОРВИ плюс аллергическая реакция, – объяснила Реутова и после паузы спросила: – Вадик поехал докладывать родителям про ребенка?
– Ага, – кивнула Эльза. – Как услышал, что он меня назвал мамой, так и помчался. Спасибо тебе.
– Постой, но в воскресенье ты чувствовала себя по-другому…
– Ну да. Я тогда вернулась, а у них всё вверх дном. Ни уложить, ни накормить толком не смог. Сидят в разных углах, старшие, естественно, сбежали. Вхожу, а Андрюшка как увидел, что я появилась, кинулся ко мне: «Мама, мама приехала! Ты полежишь со мной в кроватке?» Обняла его, а он хохочет, целует. Вадим подошел: «А папу поцелуешь?» – «Не поцелую», – и отвернулся. Теперь спим вместе, так он даже во сне мою руку держит. Натерпелся ребенок, понятно. И вот как он крикнет: «Мама, мама!» – у меня слезы.
Из гостиной вышел Валерий Николаевич и показал жене на часы. Та кивнула и обняла Эльзу:
– Я ж тебе говорила. Всё хорошо, всё хорошо.
– Ребенка люблю, а этого – глаза бы мои не видели! Валер, а ты что скажешь?
– Да тут сразу и не сообразишь…
– Нет, ну представь, тебе жена домой ребенка принесла…
– Так то жена, а здесь мужик.
– Ты слышала, Рита, ты слышала? У них всегда две правды. Для них одна, для нас – другая.
– Да нет, – проговорила Реутова задумчиво, – наверное, «правд» очень много. Правда жены и правда мужа, правда начальника и правда подчиненного, правда детей и родителей. И у Вадика своя правда.
– А как же! – усмехнулась Эльза. – Он в своих глазах теперь герой и жертва: ну, погулял, с кем не бывает, а баба-стерва родила, не спросила, да еще и ребенка бросила, заставила его всю кашу расхлебывать.
– Ты знаешь, я почему-то уверена, что Андрюша необходим вашей семье, – улыбнулась Маргарита Вениаминовна. – Как цементирующий элемент. И появился вовремя. Старшие вот-вот оперятся. Должно же что-то уберечь вас от синдрома пустого гнезда.
– Ты точно так думаешь? Но теперь я стану бояться, что она его может отнять. Вот протрезвеет и поймет, что сделала. Ну, может, через пять лет, не сейчас. Мало ли что расписку дала…
– Дать ей денег, она еще подпишет, – встрепенулся Валера. – Ладно, устаканится как-то, через год, думаю, будет ясно, что делать. Когда трудно принять решение, нужно прожить с этим год, и оно явится само собой.
– Может, явится, а может быть, и нет. У меня никогда само собой ничего не является, – обреченно вздохнула Эльза.
– Ну, какие-то вещи станут очевидными, это точно. Мы пойдем, ага?
Прежде чем уйти, Маргарита Вениаминовна заглянула в спальню, которая, судя по всему, сама собой превратилась в детскую. Послушала дыхание Андрюши и только сейчас заметила, как изменилась вся квартира: из пространства для взрослых она превратилась в пространство для ребенка. И этот ребенок занял всё, не спрашивая, что за жизнь здесь идет и нужен ли он. На полу – книжки, игрушки, горшок, детали «Конструктора». На столе – детские лекарства, посуда, начатая и брошенная игра. Но главное, поменялось что-то невидимое, неуловимое и, может быть, самое важное, будто сам воздух дома изменил свой химический состав.
«Вот так, пришел незваный, нежданный, непрошеный… – подумала она, ощущая давно забытый холодок внутри. – Бывает же так!» Ну конечно, только так и бывает. Только так, и никак иначе. Господи, никогда, никогда ее квартиру не взбаламутит своим присутствием маленький человечек! Внезапно она почувствовала себя такой несправедливо обделенной и обиженной, как бывало только в детстве. Даже страшно сделалось. Нет, она не завидовала, совсем не завидовала, но эта внезапная картинка ранила ее так сильно, что ей захотелось немедленно оказаться в спасительном, привычном мире своего дома, укрыться там, где миллионы лет всё стоит-лежит по своим местам.
Она присела на подвернувшийся детский стульчик, растерла пальцами виски и попыталась вернуть себя в обычное состояние. Ей казалось, что боль и растерянность написаны на ее лице и видны каждому.
* * *Странно, ведь ничего подобного она никогда не чувствовала на работе. Больница и всё, что там происходило, не связывались с ее личной проблемой и шли параллельной, другой жизнью. Каждого выношенного ребенка она считала личной удачей и радовалась всем спасенным крохам так же искренне, как их мамы. Профессия словно бы компенсировала отсутствие собственных детей, и Реутова всячески культивировала у себя это ощущение.
«Господи! Я и поговорить-то, пореветь-то об этом ни с кем не могу…» – думала она, возвращаясь от Эльзы домой и делая усилие, чтобы не расплакаться прямо в машине. С Валерой эта проблема уже не обсуждалась, да и что, собственно, обсуждать? Всё давным-давно переговорено, упрятано с глаз подальше. Подруги свои утешительные доводы исчерпали еще тогда, когда, как ей казалось, еще можно было что-то изменить. Тогда, лет восемь назад, ей даже пришлось пройти курс психологической помощи, и душевное равновесие было восстановлено, но сейчас словно всё вернулось снова, и она опять растерялась, не зная, за что уцепиться. Приступы депрессии этого рода она помнила наизусть. Сначала острая боль обделенности, затем хождение по замкнутому кругу («Почему это мне? Почему именно я?») и как результат – состояние оцепенения. Третьей стадии Маргарита боялась больше всего, потому что знала, чем это грозит. Тогда удалось обойтись без антидепрессантов, правда, на восстановление ушло почти полгода. Неужели всё повторится опять?
В тягостно-подавленном настроении она отработала следующий день, пока ее, наконец, не осенило: а ведь можно поехать к Ингриде!
– Господи, ну конечно, к Ингриде! – прошептала она, выходя из палаты, и, услышав в трубке знакомый прокуренный бас, едва не расплакалась.
– …Купи оливки, сыр рокфор, какой-нибудь травы, а выпить у меня найдется. Ты в винах ни хрена не смыслишь, так что не старайся. А голос-то, голос – как у дохлой кошки. Жду, перестань оправдываться.
Ингрида Озембловская была давней приятельницей ее родителей, дамой экзотической во всех отношениях – от манеры одеваться до привычки курить сигары. Сейчас ей было семьдесят четыре, но и выглядела, и жила она далеко не в своем возрасте. Прославилась Ингрида тремя вещами – во-первых, тем, что танцевала в «Мулен Руж», во-вторых, тем, что шесть раз выходила замуж, причем преимущественно за дипломатов, и, втретьих, тем, что могла предсказывать будущее, что делала, впрочем, крайне неохотно.
Ингрида родилась в Париже в семье русских эмигрантов, бежавших из России последним поездом, оставив заводы в Петрограде и Литве плюс небольшой золотой прииск в Сибири. Они и за границей не очень бедствовали, так как часть капиталов сохранили в швейцарских банках. Это позволило им жить достойно, растить детей и даже помогать другим. Обрусевший поляк Озембловский, женившийся на русской Кате Волковой, водил дружбу или приятельствовал со многими представителями русской художественной культуры. В результате Ингрида и ее сестра Руфа с детства впитали прелесть этой культуры и любовь ко всему русскому, равно как ненависть к Советской России. Сестры говорили на нескольких языках, брали уроки танца у Брониславы Нижинской, какое-то время танцевали в театре-кабаре «Мулен Руж», много путешествовали, выходили замуж и разводились. И вдруг, внезапно, Ингрида вернулась в Россию, о чем семья мечтала все годы эмиграции. Она смогла навестить свою старую тетку, похоронить ее и унаследовала пятикомнатную квартиру на Гороховой. Тетка, правда, занимала, всего две комнаты, но других жильцов Озембловская щедро расселила, восстановила по рассказам матери (отец к тому времени уже умер) интерьеры квартиры, оборудовала ее по собственным эскизам и неожиданно для всех решила жить здесь, приняв двойное гражданство. Дипломатические связи трех мужей позволили это сделать бескровно, и теперь Ингрида жила в Питере сколько ей вздумается.
