Наталья Земскова - Детородный возраст
– Тебе сказали: думай о хорошем.
– Да, Зой, на Колыме бабушка с дедушкой заработали сорок девять тысяч – по тем временам, семь «Волг». Одна машина стоила семь тысяч. Состояние. И это состояние сгорело в девяносто втором.
– Ужасно. И что?
– Как у всех, ничего. Бабушка Тоня, образец мудрости и спокойствия, ко всему в жизни умеет относиться по принципу: Бог дал – Бог взял. То, чему я пытаюсь научиться по разным психологическим книжкам, у нее просто в крови. Ее очень подкосила смерть папы. Год после этого она приходила к маме, обнимала портрет отца и плакала. А потом как-то сказала: «Может быть, и лучше, что Федя умер: он болел, страдал. А так ему, по крайней мере, легче».
– Сколько ей, ты говоришь?
– Восемьдесят восемь. Так она в этом году весь огород убрала, с детьми сидит, сериалы смотрит. Только Никиту, своего правнука, всё время называет Федей. Он действительно очень похож на папу. На детских фотографиях – одно лицо… Ты понимаешь, Зоя, все эти люди столько мне отдали и продолжают отдавать, что я всерьез боюсь, что мне не расплатиться.
– Перестань. Сказала же, в старости будешь сидеть с внуками. Вот и баланс твоим долгам. Только ты уж сиди, не ленись.
– Ты знаешь, я ведь и прабабушку, и прадедушку помню… После революции, когда жить в деревне стало совсем невозможно, прадед уходил на заработки в Питер, с осени до лета там работал, потом являлся с чем уходил и стратегически вопрошал: «Деньги али молодца?» Прабабушка обычно выбирала «молодца», хотя и ела его поедом, а через год история повторялась. Их потом раскулачили – забрали шаль и самовар.
– Вот родишь, сядешь с ребенком в декрет и обо всем об этом напишешь. Ведь жалко, если пропадет.
– Боюсь даже думать о будущем.
– А ты и вправду подумай о книжке. Вот если, например, каждый день писать по одной страничке, то за год можно написать триста шестьдесят пять страниц – талмуд. Маша, всего за год.
– Действительно.
– Да я так диссертацию писала. Не авралом, в три месяца и лунными ночами, а с утра по чуть-чуть. Но – каждый день.
– И вышло?
– Вышло. Но нужна дисциплина. Хочу не хочу – сажусь за компьютер, и всё.
– А вдохновение?
– Так его не бывает, по-моему. Бывает усидчивость, крепкая попа… Ты журналист, должна бы знать.
– Журналистская поденщина – совсем другое дело. Газета – это производство. Производство, продукция – и всё… Мне еще повезло, потому что в начальниках пишущие журналисты, для которых первична журналистика слова, а не журналистика факта. Последние из могикан. Им на смену пришли бойкие мальчики-девочки, для которых журналистика – пиар. Пишут – как болванки точат.
– Так это нормально. Есть такой закон: каждые полгода информация в мире удваивается. Представляешь, Маша, в геометрической прогрессии! А переваривать ее не успевают. Отсюда журналистика факта: важно донести информацию. Поэтому нужны бодрые штамповщики, а не золотые перья. Утрирую, конечно. Но в целом так. Меняй профессию, если противны болванки. Или открывай свою газету шедевров.
– Да, ты права, права…
– У тебя муж богатый?
– Муж как муж. Обычный.
– Жалко. Сидела бы в замке, писала бы книжки, и гори он, этот пиар. Приходили бы брать интервью, а ты их в шею, в шею.
– А в шею-то зачем? Пожалуйста, берите… Да ерунда всё это – богатство и замок. Для писательства нужно одно – зрелость и отсутствие реальных забот.
– Слушай, у Розанова прочитала: никогда ничего не пишите, живите лучше полной жизнью. А то истратите всю жизнь на писание, а выйдет глупость или ненужное… На даче валялась брошюра, а я возьми и прочитай. Как раз перед диссертацией, зараза. И вся книжка в том же духе. На даты жизни посмотрела – он старый был, когда писал. Лучше б сожгла ее в печке.
– Да почему? Он прав. Только что бы было, если бы вдруг так решили Достоевский, Чехов, Толстой?.. Ну а диссертация?
– Плюнула на Розанова, села и стала писать. Как видишь, написала. Но это полдела. По моим наблюдениям, если защита переносится, то вряд ли она вообще состоится.
– Вот новости! Родишь и защитишься.
– Если это мне будет вообще интересно. В крайнем случае, оставлю внукам на память. Мы думаем, что ребенок появится и станет плюсом к нашей имеющейся жизни. Как же! Он перевернет ее вверх ногами и разлинует по-своему.
– Ты говоришь с такой уверенностью, как будто он уже родился.
– Так нужно говорить. Сначала программа – затем результат.
– А если сбой в программе?
– Ну, если программировать сбой, получишь сбой. Раньше меня штатовские фильмы жутко раздражали своими причитаниями «Всё будет хорошо» в разгар какой-нибудь катастрофы, а сейчас я сама всю дорогу это талдычу.
Вот и я талдычу…
* * *Маргарита Вениаминовна уже закрывала ординаторскую, чтобы уйти домой, как вдруг раздался звонок телефона. «Кириллов!» – решила она сразу и кинулась открывать дверь. Ключ, естественно, заело, и, когда она, наконец, с ним справилась, в трубке уже были короткие гудки. Кириллов… Только его звонки имели такую окраску, будто телефон звучал резче, пронзительнее. Сегодня четверг, в Кронштадт они ездили в субботу, и всё это время он не звонил – да и с какой стати? Начиная с понедельника она была завалена делами, и если и вспоминала о нем, то редко. Да и история Эльзы отодвинула Интерна куда-то на задний план. Дня два Маргарита Вениаминовна только и думала, что об этом мальчике, сыне Вадима. Вадима она никогда серьезно не воспринимала: пришел-ушел-опять-в-командировке. Но сейчас она смотрела на него другими глазами: завел роман, потом ребенка, и вот привел его в дом, наплевав на общественное мнение. А они-то считали его подкаблучником.
Конечно, люди с возрастом меняются. В них, как в природе, что-то нарастает, кристаллизуется, образовывая новую породу, или наоборот, рушится, размывается, приводит к пустотам. В последние годы такую новую породу она чувствовала в Валере, ощущая почти физически, как он становится всё более самодостаточным и жестким, особенно если речь идет о работе. Он стал меньше нуждаться в друзьях, дружеских посиделках, даже как будто и в отдыхе, и всё больше – в одиночестве, лучше сказать в уединенности. Какие-то пять – семь лет назад ни один праздник не обходился без шумной компании, и всегда стихийно собирались у них, и сидели до утра, ничуть не тяготясь ни числом гостей, ни количеством сказанного и выпитого. Сейчас он всё время в мастерской, куда почти никого не приглашает, и даже она старается не заходить туда лишний раз, чтобы не нарушать границ его мира, обозначившихся совсем недавно. Наверное, и она изменилась, стала другой, только до этого никому нет дела, в том числе и мужу.
