Михаил Мамаев - Босфор
Мы вышли из каюты, миновали череду коридоров и лестниц, и, наконец, очутились на воздухе.
По бортам стояли пассажиры. Они с немым восторгом наблюдали, как Федор Шаляпин удаляется от берега.
Почему-то это приводят большую часть пассажирского человечества в состояние, близкое к помешательству. Они с трогательным трепетом замирают у никелированных поручней и вглядываются, вглядываются, вглядываются вдаль, словно обречены никогда больше не увидеть суши. Или как будто именно там, на этой чужой земле, у них прошли лучшие годы жизни.
Я смотрел на огни порта, на маяк, короткими вспышками озарявший небо и воду, и догадывался, что в эти мгновения в моей жизни заканчивается необыкновенная полоса, окрашенная всеми цветами радуги. И даже больше, ведь черного цвета у радуги нет.
В моей истории отсутствовал эпилог. Можно было придумать его, если бы речь не шла о реальных людях, к которым я был бесконечно привязан и которых любил. То, что они оставались там, за этим с каждой минутой увеличивающимся пространством разделяющей нас воды, и то, что я не мог теперь приблизиться к ним, было трагическим развитием сюжета. Сюжета, автором которого в определенном смысле был я сам.
Я посмотрел вокруг.
Ни одного лица, вызывающего ощущение, что где-то когда-то мы уже встречались.
Хорошо!
Можно попробовать начать с начала.
— Что-то стало холодать… — сказал я, оборачиваясь к Володе.
— Верно, пора! — подхватил он, словно слышал от меня эту фразу, по меньшей мере, раз в неделю на протяжении ста лет.
Мы спустились в каюту.
— Разберись с закуской, — сказал Володя. — В тумбочке сыр, колбаса, шпроты…
Он запер меня и ушел.
Развернул пакеты. Похоже, они путешествовали от самой Одессы. Уже год не ел ничего родного. Второсортного и скоропортящегося. Не сказал бы, что соскучился. И все равно возиться с российской едой было приятно. Это напомнило времена студенческой картошки. И субботников. Тогда казалось, всю жизнь можно прожить в одних ботинках и на три рубля. И некоторые прожили.
Володя вернулся с тремя девушками.
Люба и Лена были одесситки. Ика — из Сухуми.
Девушки смотрели так, словно десять минут назад я попался в браконьерскую сеть шеф-повара и должен быть съеден на ужин.
— У тебя красные глаза, — сказала Ика, когда мы уселись рядом на койке. — Ты много пил?
— Да, — ответил я. — Преимущественно кровь.
Девушки улыбнулись.
Мы выпили за знакомство.
И снова выпили.
И еще.
Через открытый иллюминатор в каюту проникал соленый запах моря, слышался плеск воды и отдаленный гул турбины.
Люба и Лена оказались большими болтушками и соревновались друг с другом, рассказывая, как прошел их день на берегу. Все много смеялись, и мы с Володей многозначительно переглядывались.
Я чувствовал себя очень хорошо, словно давно знал этих людей. Не было ни отчуждения, ни подозрительности. Конечно, они были на отдыхе, а когда люди отдыхают, они становятся добрее к другим людям. Но я все же избегал рассказывать о себе, ограничиваясь шутливыми намеками на любовь к южным женщинам.
Ика говорила мало, с легким акцентом. Иногда глаза ее вспыхивали, как будто в них отражались два горна, где закаляли сталь для клинков. Это волновало. Ика напомнила мне Ламью.
Девушки сходили на ужин и принесли еду.
— Какие вы хорошие! — сказал я. — Если бы можно было — женился на всех троих.
— Что же тебе мешает? — вызывающе спросила Люба.
— Однопартийное строение мужского организма. И собственный характер.
— Бедненький, — Люба погладила меня по голове. — Наверное, тяжело тебе живется в мире, где так много хороших девушек.
— Не стану кривить душой, — в тон ответил я. — Живется нелегко.
В каюту постучали. Это был тот парень в морской форме, что дежурил у входа на корабль.
— Игорь, — представился он, протягивая широкую сухую ладонь.
Игорь был белокурым и загорелым. Он держался как хозяин, хотя сам пришел в гости. Чувствовалось, ему нравится корабль и работа.
Игорю налили «штрафную». Он молча выпил.
Лена пересела к Игорю.
— Как боевое дежурство, матросик? — шутливо спросила она.
— Только начинается. А если серьезно, трое не вернулись на борт. Как вам это нравится? В былые времена корабль не ушел бы до выяснения. И кое-кто поплатился бы должностью. А сейчас передали паспорта береговым властям и все. Пусть сами разбираются. Мы уже пятнадцать человек растеряли за этот круиз.
— Да, свобода, — понимающе кивнул Володя. — Хорошо.
— Как сказать… В прошлый рейс один сошел на Мальте и не расплатился со мной за карточный долг.
— Это он из-за долга и сошел, миленький, — сказала Лена. — В следующий раз не играй, пока не предъявят деньги.
Когда ром закончился, мы выдвинулись на дискотеку. Я заказал бутылку армянского коньяка. Бармен был молод и приветлив.
— Не видел вас раньше, — казал он, открывая бутылку.
— Я был беспробудно пьян.
— Понятно, — кивнул бармен. — Поздравляю!
— С чем?
— С первым выходом в свет.
Спустя некоторое время я снова подошел к бару.
— Коктейли делать умеешь? — спросил бармена.
— Конечно, профессия такая.
— Сколько?
— Чего сколько?
— Сколько умеешь делать коктейлей?
— Да я не считал, — парень замялся. — А какой вы хотите?
— «Секс сандвич» можешь приготовить?
— Нет, у меня к нему нет компонентов, — не моргнув глазом, ответил он. — Вот фруктовый могу. Еще могу «Молибу» и «Сафари».
— Тогда смотри и учись.
Я перебрался на другую сторону стойки и занялся приготовлением «Секс-сандвича». Когда коктейль был готов, к бару подошел Игорь.
— Что это? — спросил он, заворожено глядя на голубое пламя.
— Попробуй.
— Потуши.
— Надо пить с огнем.
Игорь бережно взял рюмку и держал в пальцах, не решаясь.
— Пей, а то лопнет!
— Ну-ка, давай ты…
Я взял рюмку.
— За Федора Шаляпина во всех его ипостасях!
Я показал три экзотических коктейля — «Колипсо» и «Яйца черепахи», которым меня научил Нисо, и «Проснись и пой», который придумал сам.
— Ты работал барменом? — спросил Игорь, потягивая через трубочку «Яйца черепахи».
— Приходилось.
— Наверное, ты дорого стоишь?
Я догадывался, к чему он клонит.
— Жаль, — продолжал Игорь. — А то бы остался? Платим, конечно, не так, как там, но зато работа интересная. Многие страны видим. Подумай.
Я посмотрел на танцевальную площадку. Там происходило то же, что происходит в это время на дискотеках в Стамбуле, Анталии, Измире, в Риме, в Мехико, у пингвинов на земле Франса Иосифа, на Хайфе у Христа за пазухой и черт знает, где еще.
Вдруг мне пришла в голову безумная мысль.
Это были одни и те же лица.
Клоны.
В десятках, сотнях, тысячах экземпляров.
По количеству земных дискотек.
Везде одни и те же…
Еще одна попытка бога заполнить пустоту…
Заиграла медленная музыка.
Стало грустно, и я решил уйти.
Ика пригласила.
Мы закружились среди прожекторов.
Она робко прижалась.
И я подумал, что память дана не затем, чтобы тайно тосковать о прошлом. А чтобы ценить в настоящем любую кроху тепла и света.
— Почему ты часто становишься грустным? — спросила Ика.
— Ошибаешься. Это игра теней на лице.
— Ты говоришь, словно в этом разбираешься. Ты фотограф?
— Когда-то был актером.
— В каких же фильмах ты играл?
— Ни в каких.
Ика погладила меня по плечу.
— Ничего, все еще впереди!
Темнота ее глаз завораживала. Хотелось смотреть и смотреть, находясь между тем, что Ика произносит вслух, и что интересует ее на самом деле.
— Чем же ты зарабатываешь на жизнь? — спросила Ика.
«Действительно, чем?» — подумал я и вдруг вспомнил.
— Ты сможешь всю жизнь прожить с художником? — как-то в шутку спросил я Наташу.
— А что, по-твоему, художник? — спросила она.
— Это тот, кого все норовят обидеть, и кому никто не хочет помогать материально, — избито пошутил я. — Он перед тобой…
Не те слова!
Надо было сказать, что это занятие детей, в том числе и стопятидесятилетних.
Что это способ ежесекундно признаваться в любви.
Что это форма разговора с Небом и Землей.
Что это следствие неизлечимой болезни сердца, имя которой — Неравнодушие.
Надо было сказать Наташе, что я готов целую жизнь подстригать, поливать и оберегать от вредных насекомых рядовой куст шиповника, получая за это лишь еду и крышу над головой, чтобы однажды на глазах у всего дотошного и видавшего виды света этот куст вдруг вырос из моей натруженной шершавой ладони и на нем распустились простодушные живые цветы.
