Павел Шестаков - Всего четверть века
— Мамуля! Посмотри на себя. Ведь ты совсем молодо выглядишь, правда?
— Предположим, — ответила Лида осторожно.
Хотя она и была польщена, однако по тону дочери заподозрила подвох. Но такого не ожидала…
— Никто не скажет, что ты бабушка.
Единственный раз в жизни Лида растерялась:
— А разве я бабушка?
— Ещё нет, но скоро будешь, — заверила Марина.
Человеку свойственно надеяться…
— Ты шутишь.
— Нет, — ответила Марина и провела рукой по животу, хотя живота ещё не было.
В ошеломлении люди часто говорят слова смешные и нелепые.
— У тебя же нет мужа, — сказала Лида.
— Будет. Наверное… Вообще-то мы собираемся зарегистрироваться, но я ещё не решила.
Тут уж нужно было или взрываться, или капитулировать. Лида молчала и выглядела так, что Марина её пожалела.
— Ну что ты, мамуля! Я думала, ты обрадуешься маленькому.
Нет, Лида совсем не обрадовалась, однако, будучи женщиной разумной, склонилась перед неизбежным, пережив глубокое разочарование. И не только в дочери. Иначе на мой вопрос, заданный в новогодний вечер, когда я застал Лиду в одиночестве раскладывающей пасьянс, она бы не ответила:
— Надоело.
В том смысле, что многое в жизни надоело.
Что поделаешь? Жизнь не кино, не по сценарию ставится, и Лида знает это лучше других. Она, конечно, в себя придёт, надолго не раскиснет. Жить-то нужно, хоть и отодвинули её, не спросив, в третий эшелон. Ничего не попишешь, новый человек на пороге. Правда, бабушки теперь помоложе, чем в наши времена, и я даже слышал выражение — «очаровательная бабушка», но ударение в этом словосочетании всё-таки на втором из слов, на «бабушке».
А вот Марина пока больше «очаровательная», чем «мамочка». Бодрая, весёлая. От мудрости или недомыслия, не знаю. Я на понимание молодёжи не претендую. Подозреваю кое-что, но не больше. Подозреваю, например, что очень уж больших тайн и загадок нету, однако кое-какая разница с нами имеет место, факт. В наше время ждать ребёнка, не зарегистрировавшись, неприличным считалось, скрывали, пока возможно было. А Марина секрета никакого не делает, все её друзья в курсе, обсуждают активно.
В тот вечер я застал Марину в прихожей, уже одетую, с пластинкой под мышкой. В свою компанию спешила. Розовощёкая, улыбчивая.
— Привет, — говорю, — молодому поколению.
Бодро говорю, изображая святое неведение, но перегнул. Она засмеялась и в ответ:
— А я уже два поколения.
Положение глупое, а оно хохочет, мою неловкость видя…
— Неужели я вас шокировала? И вас тоже?.. Ужас!
То есть глуп я ужасно, по её мнению. И в самом деле глуп, найтись не могу.
— Ведь вы всё знаете? Ну, знаете, правда?
— Знаю.
— Почему же делаете вид, что не знаете? Ведь вы наш друг! Вам и папа и мама очень доверяют. И я.
Я разозлился.
— Спасибо тебе за доверие. Не помню только, чтобы ты со мной посоветовалась, когда род человеческий продлить решила.
Марина не возражает, соглашается.
— Точно, не советовалась. Да и о человечестве, если честно, не думала.
— Вот и расхлёбывай.
— Какие вы все… мрачные.
— Не мрачные мы. Ответственность чувствуем, а ты нет.
— Ответственность воспитывать нужно.
— А тебя не воспитывали?
— Почему же? Нотаций выслушала немало. Да ладно вам! Что я могу сделать, если теперь всё иначе?
— Ты уверена?
— Ещё бы! Вам-то детей аисты приносили.
Она же и потешалась!
— А ты своего в капусте нашла?
— Ну не надо! — попросила Марина. — Меня и так дома заели. Не будьте хоть вы брюзгой. Лучше вступитесь за меня перед предками, ладно? Всё хорошо будет, я уверена. Поздравляю вас с наступающим!
И пахнув юностью, чмокнула меня в щёку.
— Пусть всё хорошо будет, Мариночка! — пожелал я искренне.
Для неё этот Новый год был, конечно, особый, но приближался он для всех, время вело свой счёт, с нами не согласовывая, только куранты одним звонче били, а другим поглуше.
Процветал по-прежнему Дима. В литературе укоренился — печатался часто, переводили его и в наших республиках и за рубежом — и в смежные искусства проник, пьесу по его книжке поставили, на телевидении сериал обещали. Короче, достиг человек высот, как всем казалось. И как не показаться, если он на новогодний вечер с настоящей иностранкой явился, да ещё с самого своего любимого континента — с чилийкой.
Звали чилийку Алехандра, и внешностью она этому мужественному имени вполне соотвествовала. Крепкая, с широким тазом и крупными коленками женщина. Лицо, однако, несмотря на индейские черты совсем не загадочное и не непроницаемое, а очень милое, женственное и юное, разом скрашивало некоторую избыточность фигуры. В общем, девушка экзотическая и биографии непростой. Родители её крупными латифундистами были, а она в молодёжном революционном движении участвовала. От Пиночета спаслась по случайности, накануне переворота в Москву, в ГИТИС поступать уехала. Мечтала создать революционный театр и национализировать свою латифундию. Но, понятно, хунта временно помешала.
Теперь Алехандра жила в эмиграции то у нас, то в ГДР[3], а перед Новым годом в местном нашем театре «Мистерию-буфф» в современной трактовке ставила. Там они с Димой и познакомились. Была чилийка в общении простая, даром что в латифундии выросла, и мы её сразу за свою приняли и, конечно, расспрашивали, как живётся ей, каковы впечатления о нашей стране и когда Пиночета свергнут.
О стране у Алехандры мнение было положительное, а о Пиночете — резко отрицательное, хотя он в своё время к ним в латифундию в гости приезжал и её, совсем маленькую, по черноволосой головке гладил. Но не подкупил.
— Фашист. Ответит перед народом, — пообещала она нам твёрдо.
Так удачно, в полном порядке выглядел наш писатель, и никто бы не заподозрил, что под модным кожаным пиджаком бельгийского пошива и его гложет свой червь, не откройся он мне позже сам, когда выпил и прорвалось сокровенное, что давно, видимо, жаждало выхода.
— Знаешь, старый, — начал Дима, кладя мне руку на плечо, — я сейчас… Ну, как тебе сказать…
— На подъёме? — подсказал я.
— Да нет… То есть если со стороны смотреть — на подъёме. А если сверху — картина другая. Совсем.
— Не понимаю.
— Вот я и хочу объяснить. Поймёшь. Это, в сущности, просто. Как апельсин. Я тебе в двух словах.
— Давай.
— Хвалят меня. Понимаешь?
— Как не понять…
— Но это ничего не значит. Да, есть определённая популярность, вошёл в «обойму», не забывают в перечислении. Приглашают выступать и академики и плотники. Цветы дарят, сувениры, приятные слова говорят. А мне неловко. И прямо тебе скажу: стыдно бывает.
— От скромности?
— Нет. Зачем лицемерить? Я не скромнее других. Просто я знаю, что похвалы эти — инерция. Свет умерших звёзд. Понимаешь, потухла звёздочка, а мы ещё не знаем, для нас она мерцает пока. Но она-то знает, что потухла!
Димка перевёл руку с плеча на лацкан моего не кожаного пиджака и стал его дёргать, помогая трудно рождающемуся признанию. Впрочем, мысль созрела давно, только словами её выговаривать было трудно.
Я содействовал, как мог.
— Ты что сказать хочешь? Считаешь, что исписался?
— Нет. То есть в определённом смысле — да. В пределах жанра. Тут уж точно. Лучше не напишу. Кислорода не хватает. Да и зашоренность чувствую.
— Значит, детектив всё-таки ограничивает? Но ты же сам говорил…
— Помню. Сто раз в выступлениях повторял, и в предисловиях, и на круглых столах: детектив — литература об острейших жизненных моментах, событиях, об испытаниях человека на прочность, а не о погонях.
— А на самом деле?
— Да так и на самом деле. Факт. Но острейшие, понимаешь, не всегда самые глубокие. Сама жизнь не всегда событийна. Ты разве не замечаешь, что событийности всё меньше становится? Внешней, конечно, с выплескивающимися трагедиями. Ни войны, ни мора, ни глада, слава богу. Любовные страсти — и те приутихли. Попробуй найди леди Макбет в Мценском районе! Да она давно потребкооперацию возглавляет. И интересуется ею ОБХСС, а не уголовный розыск! Но это на поверхности. Просто поток жизни сегодня не водопадами бушует, а в заводь вошёл и нужно понять его затаившуюся суть, где водовороты души и марракотовы бездны под гладью укрылись, а то и под тиной… Короче, не девятый вал писать хочется, а тот вечный покой, в котором покоя нет…
— Бытовая проза?
Димка бросил лацкан и махнул рукой.
— Не люблю ярлыков. Особенно литературных. Сегодня производственный роман подавай, завтра деревенщики в чести, потом быт в моде. Вот и подстригайся по моде. А я парикмахерских не выношу. Ведь обязательно приодеколонят, как редакторы… Всегда два-три запаха в наборе.
Нет, я своё хочу. Помнишь мою повесть первую? Я её недавно из стола вытащил. Конечно, рукопись не вино, оттого что пятнадцать лет выдерживалась, лучше не стала. Зато я за это время кое-чему научился… В общем, хочу переписать её, а если честно — уже переписал и отдал в журнал. И представь себе, взяли!
