Олег Зоин - Вчера
Тоскую по Нине, а она пишет так мало, пол листочка торопливым почерком. Скучаю по Москве, по шумной студенческой ватаге. Смиряясь с жизненными неудачами, все ещё надеюсь после демобилизации восстановиться в университете. Но основная боль от призывной травмы прошла. Осталась неудовлетворенность самим собой и растёт желание наладить жизнь по большому счету.
Часто вспоминаю, мелочно перебирая, студенческие годы в Москве, наше с Ниной молниеносное знакомство, чудную зиму в Снегирях. Или как, впервые приехав в Москву ещё бестолковым сопляком, радостно толкался по перрону, пробираясь на привокзальную площадь. Сзади фундаментально высился Курский вокзал, а вокруг бурлила всамделишная Москва. Никто не встречал меня, поскольку припёрся без приглашения, но столицу я полюбил с первого взгляда, хотя и тяжёлой любовью.
…Первое время я пытался сыграть на своих проблемах с сердцем, но здесь это все проходили. Как–то отпросился и поплёлся в санчасть, ссылаясь на приступ. Мне дали какую–то пилюлю и полстакана воды. Я выпил, и мне действительно полегчало. Через минут десять я честно сказал фельдшеру, что легче. Он меня выматюкал и сказал, что сообщит командиру роты, что я сачок. Оказывается, он дал мне плацебо, таблетку из крахмала для распознавания симулянтов. Мне было стыдно за свое дилетантство, но ведь в самом деле стало легче!
К двадцать третьему мая получил телеграмму от Нинули с поздравлениями. Пошел к замполиту–хохлу разузнать, нельзя ли ей приехать сюда в часть и поработать, пока я отслужу свои два года (у нас летом + 40, зимой — 40, так что приравнено к Заполярью), но он мне ничего утешительного не сказал, говорит, что даже много офицерских жен маются без работы, мол, не срывай её из Москвы. Тоска собачья! Молодая жена где–то за восемь тысяч кэмэ… Пишу ей через день, и от неё дважды в неделю приходит милое письмецо.
…Ни облачка на небе. Жара и пустыня. Пустыня, покрытая однообразными сопками, за ними неподалеку монгольская граница, а дальше Гоби. На сотни километров — Гоби, Гоби, Гоби…Песок и ветер, ветер и песок в бесконечных играх транжирят время, да самая высокая сопка, словно китайский зонтик, держит над головой раскаленный солнечный диск. Ещё цепочка верблюдов мельтешит у горизонта. То не таинственный караван тянется в Бухару, а небольшое стадо, его перегоняют с соседнего бурятского колхоза на мясокомбинат в городишко Борзя, у которого и стоит 15‑я танковая дивизия…
Ну, куда я попал, зачем мне эти военные игрища?.. Кого нам ещё завоёвывать? Китай? Так он вроде наш друг, ещё более красный, чем мы сами. Японию? Так её надо было захватывать в 45‑м, а сейчас, когда на Японских островах прочно обосновались американцы, нам там делать нечего…
Через неделю нас быстро выпустили из учебки и заставили отбубнить на плацу присягу. Теперь мы допущены к настоящим стрельбам, и уже два раза нас гоняли на стрельбище по вечерам. Идёшь по степи, еле ноги волочешь, сгибаясь под проклятым ДП, но такой густой настой весенних трав, что прямо хмель в голову. В голове два фантома — Москва и стихи, которые приходится сто раз через мозги прогнать, чтобы потом вспомнить и записать. Только размечтаешься, как раздается рык: «Запевай!».
Хотя со стрельб обычно возвращались затемно, но ужин нам в столовой придерживали и оказывалось погуще, чем в обычный день, так как мы ели последними и повара освобождали котлы. Сегодня досталось по полторы миски неплохих щей, а на второе, кроме пюре, поставили эмалированный таз тощей и вонючей тихоокеанской селедки, так ребята накинулись без всяких норм, и мне досталось три штуки — невероятный кайф!
Потом, наконец, благословенный час на личную жизнь. Тут тоже повязан — надо на завтра подшить свежий подворотничок, закрепить ослабшую пуговицу, написать письмецо. Передвигаешься по казарме, как тень. И ещё успеть бы до отбоя записать стихи, которые родились в голове во время марша. А если вкатили наряд вне очереди, то часов до двух драишь полы в казарме…
Есть, понятно, и мировые проблемы. Не забыть во время купить в магазинчике при части баночку асидола, чтобы эффектно чистить латунные пуговицы формы до умопомрачительного блеска, а иной раз позволить себе разориться и на баночку настоящего гуталина, чтобы утереть носы проверяющим из какой–нибудь приезжей из Читы или ещё повыше комиссии, классно надраив сапоги. А так, каждодневно, по будням, кирзятину приходится ваксить солидолом, его запасы в помятом ведре на площадке курилки около казармы старшина ежедневно пополняет, проявляя отеческую заботу о солдате…
Стало крайне тяжко. Нинка приехать не может, пишет драматические письма. Я нервничаю. Милитаристские амбиции наследников генералиссимуса мне до фени. Мои убеждения прочно сложились, так что каждая матерщина товарищей командиров ранит до глубины души. Тем более, крепить оборону, а значит, усиливать их шанс на мировую революцию, я никак не могу. Понимаю, что доразмышляюсь до лагерной зоны, минимум до стройбата, но пересилить себя не могу. Теперь понимаю, что надо было на месячишко смотаться из Москвы в родные места, переждать весенний призыв, но поздно, мышеловка захлопнулась. А тут ещё жена пишет, что съездила к родным в Казань и тётка ей силком устроила освобождение, в смысле преждевременные роды (8 месяцев, мальчик) в клинике Казанского медицинского института. Жаль Нинку страшно, но приходится со всеми этими обстоятельствами вынужденно соглашаться, как соглашаются с неизбежностью периодических землетрясений, наводнений и др. непреодолённых ещё пока большевиками стихий. Но и эта боль притупилась, я верю Ниночке и, в конце концов, убедил себя, что ей там виднее.
Романтика тех нескольких месяцев, когда мы с Нинкой отчаянно пытались поплыть по жизни вместе, несколько схлынула, но не забыта и всегда меня поддерживает, когда уже бывает невмоготу, хоть вешайся.
В свете сказанного, решил саботировать военную дрессуру всячески. Когда пару недель назад объявили о том, что дивизия в июле примет участие в учениях с форсированием пограничной с тугриками (так солдаты называют монголов) реки Онон, мое решение уже было предопределено — на фиг мне это!
Тем более, что ходят слухи о том, что учения могут быть с применением атомной бомбы. Ни хрена себе!..
Нина пишет и знаю из газет, что в конце июля в Москве начнется V-й фестиваль молодежи и студентов, что, конечно, для нашего соцконцлагеря событие неординарное. Завидую ребятам, оставшимся в Москве, пообщаются с детьми асфальта и небоскрёбов напрямую…
Дивизия начала активно готовиться к учениям. Нас, салаг, начали приучать к новеньким, еще секретным, «Т-55». Как залезать на движущийся танк сзади, как устраиваться на броне с комфортом (то самое «Держись за скобу, не падай!»), как спрыгивать на ходу. Не перепутать танки, не забыть свой борт — 148…
Тут ещё на днях произошло одно пренеприятное, но курьёзное событие. Нам стали доверять ходить в караулы, охранять склады и т. п. ерунду. Караульное помещение на сопочке, внизу в ложбине — дивизионный городок, штаб, склады, жилые дома офицеров, Дом Культуры (очаг социалистической культуры) и тэпэ. Ну, так, значит, закрутилось — два часа стой, два часа бодрствуй, надраивая автомат или играя в шашки, если сержант потерял тонус и не загрузил читкой «Правды» («Правда», одна только «Правда» и ничего, кроме «Правды»), затем два часа якобы сон на деревянных скрипучих нарах покотом в одежде (а вдруг враги, ну а у нас боеготовность на высоте…). И, само собой, с утра до вечера дрессура — «увидел нарушителя, стреляй!».
А уж всяких баек про страшные случаи при охране важных оборонных объектов наслушался — уйму! Ну вот, на вскидку… Вроде на станции Даурия в прошлом году осенью было ЧеПэ так ЧеПэ. Ну, значит, склады. У каждого склада — пост. Один салага заступил на пост с нуля часов, а ночь в новолуние — хоть глаз выколи. Конечно, над входом в склад фонарь болтается, но в ту ночь дизель барахлил и лампочка не горела.
Солдатик ходил–ходил, пару сигарет выкурил, пару раз пописал, а потом присел под бревенчатой стенкой склада и на минуту задремал. Ну, честно, на пару минут, потому как ветерок тянул очень зябкий, а бушлат продувной, совсем не греет. Пацан присел на какую–то булыгу, родной АК‑47 с примкнутым клинком меж ног зажал, чтобы враги не спёрли грозное оружие.
Только смежил веки, вдруг мягкий, но неотвратимый шум, схожий с пикированием голодного беркута на беспечного тарбагана, прервал короткую дрёму. Отличник боевой и политической подготовки получил, как говорится, мешком по голове. Ему в лицо брызнуло чем–то тёплым. Рядом о камень звякнул чужой нож.
С трудом оклемавшись, солдат сбросил оседлавшее его, ещё трепыхающееся, но уже бессильное, неопасное тело диверсанта наземь и, вскочив, заученно шагнул к навесу часового, в котором был подвешен обрезок рельса. Схватив штатную железяку, он начал бешено колотить в рельс, что означало «нападение на пост». В караульном помещении за следующим пакгаузом взревела сирена. Затопал кирзачами наряд, бросившийся на подмогу…
