Олег Зоин - Вчера
Только смежил веки, вдруг мягкий, но неотвратимый шум, схожий с пикированием голодного беркута на беспечного тарбагана, прервал короткую дрёму. Отличник боевой и политической подготовки получил, как говорится, мешком по голове. Ему в лицо брызнуло чем–то тёплым. Рядом о камень звякнул чужой нож.
С трудом оклемавшись, солдат сбросил оседлавшее его, ещё трепыхающееся, но уже бессильное, неопасное тело диверсанта наземь и, вскочив, заученно шагнул к навесу часового, в котором был подвешен обрезок рельса. Схватив штатную железяку, он начал бешено колотить в рельс, что означало «нападение на пост». В караульном помещении за следующим пакгаузом взревела сирена. Затопал кирзачами наряд, бросившийся на подмогу…
Утром подвели итоги. Диверсант прыгнул на часового с крыши склада, но не учёл бестолковости солдата, присевшего под стеночкой и зажавшего автомат с примкнутым клинком меж ног. И нанизался на клинок.
А ведь по «Уставу гарнизонной и караульной службы» часовой не имел права усаживаться и располагать автомат между ног. Надо стоять в определённом дислокацией месте и бдительно всматриваться во враждебную темноту, держа автомат горизонтально в положении для стрельбы стоя…
Говорят, там, на границе, такие случаи нередки. Узкоглазые диверсанты, бесшумные как кошки, нередко снимают часовых, прыгая на несчастных ребят с крыш пакгаузов с ножом. Их привлекают не оружие или снаряжение. Грабят обычно продуктовые склады.
Прошло несколько дней, и вот однажды спустился с разводящим в шесть утра к складу на окраине военгородка и заступил до восьми. Моя территория — сто метров между двумя мрачными пакгаузами с множеством дверей, увешанных амбарными замками. В одну сторону в проём между охраняемыми объектами просматриваются жилые дома, в другую — скверик со зданием штаба дивизии и непременным гипсовым Ильичем монгольского облика. По режиму несения караула проход людей между складами разрешен с 8‑ми утра до 22‑х вечера. Поэтому днем штабные офицеришки непрестанно шастают меж складов домой и обратно то щей похлебать, то чаю попить, иначе в обход им итти далековато.
Так вот, смотрю я на часы — стоять ещё минут десять, уже по сопочке и разводящий с тремя сменными спускаются, скоро пост сдавать. На моей тощей потной шее болтается АК‑47 с примкнутым клинковым штыком, чтобы если враг, то сразу срезать его очередью или распороть ему брюхо штыком. Просто сбрось предохранитель, и — фуяк!!!
Чудесное тихое летнее утро наполнено запахом благоухающей вокруг полупустыни. Какие–то птахи поют в бездонном континентальном небе. Вдруг прямо на меня на охраняемую территорию вторгается заспанный старлей и прёт прямо на меня, мечтая побыстрее добраться до штаба. Я среагировал, как овчарка — «Стой, назад! До восьми проход закрыт, вернитесь!» Однако старлей, видя, что за ним в отдалении идут ещё несколько офицеров, закусил удила и обложил меня избранным матом.
«Понаставили сцыкунов, мать вашу, работать не дают!..» — забазлал этот козел.
Вообще–то, я никому не позволяю безнаказанно меня материть, такой вот неудобный принцип. Поэтому я озверел, нащупал предохранитель и крикнул срывающимся от ответственности голосом, как Пушкин перед Державиным: — «Стой, стрелять буду! Назад!». Старлей оторопело остановился. В отдалении накапливалась кучка офицеров, которые, однако, выручать неудачника не торопились. Они открыто хохотали. Нарушитель зло прошипел: «На губе сгною, сука!..». Это меня довело до точки кипения. Я перекинул переводчик режима огня на одиночный огонь и прорычал: «Ложись или пристрелю!..» В ответ штабист выразился так непечатно, что воспроизводить брезгую, и продолжил мелкими шажками двигаться в мою сторону. Скажу только, что русский язык козёл знал отменно. Я глубоко вздохнул, как перед прыжком в холодную воду, дважды нажал на спусковой крючок, то есть два раза пальнул под ноги чёрноротому сквернослову. У офицерского сапога пули вскинули горсти ржаво–коричневой пыли. Наконец, офицер осознал, что солдатик не шутит, и повалился на каменистую тропинку. Другие офицеры продолжали хохотать в отдалении.
Тут, наконец, подбежали в конец запыхавшиеся разводящий сержант со сменой, белые как мел. Они услышали перебранку и ускорили шаг, но моя стрельба заставила их применить на финише бурный спурт. Не менее забористо матерясь, не дожидаясь, пока я спрошу у него пароль, сержант поменял караульных и повёл нас в караулку, не забыв отцепить рожок с моего автомата.
Происшествие могло иметь для меня непредсказуемые последствия, но разбирать инцидент прибыл командир полка (скука, чем ещё заняться…) и неожиданно стал охлаждать доложившего ротного, который вдруг в своем рапорте отметил мою давно замеченную им леность, политическую безграмотность и прочие недостатки, плавно переходящие в антисоветчину.
Комполка же, подумав, наоборот, к удивлению присутствовавших офицеров, похвалил солдата за строгое исполнение требований Устава караульной службы. «Если каждый раздолбай будет в неположенное время ошиваться у охраняемых объектов, мы не сможем крепить оборону любимой социалистической Родины, как того требует от нас Коммунистическая партия…» — сказал он. Таким образом, вместо дивизионной губы, про которую солдаты рассказывали всякие мрачные истории, я сподобился на косвенное признание моей правоты. Однако от несения караульной службы меня почему–то освободили. Так, на всякий случай…
Взводный сделал свои выводы и стал меня при всяком свободном миге натаскивать в спортзале, чтобы я своей хилостью не подвёл взвод во время предстоящих международных учений в июле. Восьмикратное подтягивание на турнике его не устраивало, он требовал не менее пятнадцати раз. Он также убедительно, с применением привычной ненормативной лексики, рекомендовал подтягиваться с отягощениями, например, привязывая к каждой ноге по пятикилограммовой гантели… Ещё настаивал на полусотне отжиманий. «Одолеешь пару сот отжиманий, любому в харю дашь без проблем!» — повествовал он. Сам он был действительно по–сибирски крепкий человек. Мог запросто левой согнуть дюймовый железный прут на ограде, над исправлением которого потом по его команде добрый час маялась пара салаг.
Для убедительности, каждую вторую ночь давал наряд вне очереди на мытьё полов в казарме, что, по его мнению, закаляло бойца ещё больше. Днём я имел вид сонной тетери да ещё замучили фурункулы. Мы, европейцы, очень страдали от перемены климата, и чирьи доводили нас до полного изнеможения. У меня их возникло штук шесть, на животе, на бедрах и под коленками, где тёрли кромки голенищ. В ларьке на законные сорок рублей вместо папирос (я курил тогда с ребятами гнуснейшую махру) приходилось покупать «Тройной одеколон» и непрестанно себя протирать.
И вот в последних числах июня во время одного из ночных бдений со шваброй я придумал неплохой вариант. Вздохнул поглубже, заорал благим матом и сел на пол. Подбежал дежурный по казарме. «Не ори, ребят побудишь, мудозвон!» — закричал он в ответ. Я объяснил на единственно понятном ему языке, что меня прихватил приступ аппендицита и скоро я помру, а он будет сидеть на губе за непринятие мер. Это убедило хлопца, и он позвонил по службе.
Через минут тридцать военный механизм СССР повернулся–таки на один щелчок колёсика, за мной приехала дежурная машина и повезла в госпиталь. Ещё через час я уже лежал на операционном столе. Должен сказать, что я не боялся провала. У меня со школьных лет часто бывали приступы хронического аппендицита, но все откладывал операцию, так как всегда не доверял врачам и боялся их зоологически. Но в данной ситуации я поступил как кошка, прыгающая из окна горящего дома в ненавистный ей пруд. Поэтому зевающий военный хирург запросто подтвердил диагноз и скомандовал — «На стол!».
И вот оно началось! Привязали руки и ноги. Сделали местное обезболивание, обколов область предстоящего хирургического вмешательства. Сердобольная, сказочно красивая ночью сестричка стала в голове и ласково гладила за ушами, тихонько подбадривая байками про необыкновенное мастерство хирурга. Послышались хрестоматийно–анекдотичные команды: «Скальпель… зажим… тампон…». В голове пронеслось знакомое с детства продолжение: «Спирт… огурчик… следующий!».
Вдруг в операционной погас свет. «Не бойся!» — сказала сестричка, сильнее удерживая меня тёплыми ласковыми ладошками и дыша мне в темечко. — «Видать, дизель полетел. У нас это по ночам бывает…»
Операцию заканчивали при свете керосиновой лампы типа «Летучая мышь».
После недельного лежания в госпитале мне дали освобождение от штатного несения службы на один месяц. Как раз через два дня дивизия была поднята ночью по тревоге и загремела на учения.
На период учений меня и ещё несколько выздоравливающих поселили в казарме при штабе дивизии, там же обитали солдаты из хозяйства замкомандира дивизии по тылу, шофёры — штабные и с хозмашин, а также воины–спортсмены, обреченные на вечные тренировки, но с льготным правом выезда на соревнования.
