Уходящие из города - Галаган Эмилия

– Лу, ты чего, чего? Лу, ну!

Лу обняла Олеську и, уткнувшись ей в плечо, заплакала.

Той ночью Олеська вышла в коридор первого этажа и поцеловала Сережу Герасимова. Они начали встречаться. Лу так и не поняла, расстроилась ли из-за этого Красноперекопская (она, видимо, вообще не умела страдать), но Олеське прилетела стра-а-ашная месть: кто-то (понятно кто) растоптал и размазал все содержимое ее косметички по полу в их комнате и написал помадой «сука», огро-о-омными буквами. Лу вместе с Олеськой оттирали разноцветные жирные следы от пола. Олеська делала это с видом свергнутой королевы – она сохранила бы ровную спину и на эшафоте. О себе Лу так никогда не подумала бы – она, кажется, жила под девизом «А ты не сдерживай слез, реви, реви», по крайней мере, после неудачного приворота Тырбырпыра Лу ревела каждую ночь.

Перед самым отъездом, оставшись на несколько минут одна в комнате, Лу тихо сказала:

– Не едь за мной. Если любишь, оставь меня в покое.

А уходя, услышала за спиной голос Шараповой:

– Отдохнули, называется. Пусть все, что тут было, тут и останется. Ключ, замок, язык.

Тупик № 1. Временная петля

Мама отправила девочку в магазин за молоком. В магазин она всегда шла с легким страхом – а вдруг что-то неправильно сделает? Это ведь не так просто: купить два пакета молока. Надо сначала посмотреть цену, прикинуть, хватит ли тебе, потом занять очередь в кассу, отстоять ее, четко сказать: «Два молока по шестнадцать копеек». Тетенька в кассе пробьет чек, с этим чеком становишься в другую очередь, уже в молочный отдел. Там продавщица заберет твой чек, наденет его на такой опасный железный штырь, на который уже нанизано много чеков, и отдаст тебе пару молочных треугольников.

Она шла к магазину по темному декабрьскому вечеру, десятилетняя, заметаемая мокрым снегом. Колючий шерстяной шарфик несколько раз обмотан вокруг шеи, шапка наползала на глаза. Шапка зеленая, бесформенная, того и гляди скажет «ква» и прыгнет с головы в сугроб. Девочка ненавидела эту шапку и этот шарфик: ей казалось, будто она у них в плену и это им надо в магазин за молоком, а не ей. Будь сейчас ее воля, она бы пошла не в этот дурацкий магазин, а к центральному универмагу, где призывно светится витрина с игрушками – ей хотелось стоять и любоваться на них, смотреть через окошко в сказку. Но мама не позволяла ей туда ходить: она справедливо считала, что потом девочка будет весь вечер лежать и плакать от тоски, в которой и признаться-то стыдно. Родители догадывались, что девочке хочется другой жизни – с красивыми игрушками и апельсиновой жвачкой. Отцу это не нравилось: дурацкие девчачьи капризы, она не видала войны и голода, вот и бесится с жиру; мама была мягче, ласково убеждала, что в будущем у каждого человека будет все, что ему нужно, а сейчас не стоит печалиться, нужно стремиться быть лучше и трудиться, чтобы это будущее поскорее настало. Девочка молча лежала лицом в подушку и рыдала, потому что всего этого ей хотелось – сейчас, а не когда-нибудь потом. Она думала о том, что взрослой она станет такой, как мама, и будет ходить на работу и накручивать волосы на бигуди при помощи резинок и бумажек. Зачем ей тогда кукла?

Она все-таки пришла к продуктовому магазину, поднялась на скользкое крыльцо, открыла дверь, и – что это? – ее ослепил свет, слишком яркий, резкий. Когда глаза привыкли, она увидела, что магазин совсем другой, прилавков вдоль стен больше нет, кассы почему-то у самого входа, все слишком цветное, пестрое, и люди, люди какие-то не те… Незнакомая женщина, невысокая, в темной куртке и смешной ярко-розовой шапке, из-под которой торчали во все стороны светлые волосы, дернула ее за рукав и, резко развернув к выходу, толкнула в спину. Девочку напугала эта наглость, она захотела стряхнуть с себя чужую руку – и поняла, что никто ее не держит. Она стоит в продуктовом магазине и вертится, как собака, которая пытается поймать собственный хвост. Магазин полупустой – тетенька на кассе и тетенька за прилавком, кажется, заметили, что она ведет себя как дурочка.

За неделю до Нового года женщина поняла: стоило бы чего-то прикупить. Холодильник стоял пустой, как ее голова. Когда ее о чем-то спрашивали, эта пустота шокировала ее саму – женщина смотрела в нее, как голодный человек в белое нутро пустой морозилки: на плите кипит вода в кастрюле, а что в нее бросать? Никаких, мать их, мыслей. Никаких, мать их, денег. Ничего. Женщина знала, что это конец. Ее уволили с работы. Другую теперь не найти, да она и не станет искать (если б поискала да поплакалась, ей бы помогли, пожалели, пристроили на рынок торговать чем-нибудь, подпрыгивать на морозе, прихлебывать чай из термоса и весело говорить: «Тепло, морозушка, тепло, батюшка» каждому покупателю). Нет, работать она не сможет – потому что не хочет. Ничего не хотелось. Поначалу ведь как было – даже зарплата стала оставаться. Да, вот так – получаешь деньги, а еще предыдущие не закончились (или это была не зарплата, а какие-то подачки от добрых людей?). На женщину смотрели искоса. Она перестала ходить в парикмахерскую, перестала краситься, а потом и менять одежду. Ее сторонились. Бывший муж… он не зря стал бывшим, конечно, но сперва пытался помогать, деньги в карманы совал, а у него самого негусто: завод-то стоит. Но он не мог помочь, он давно стал чужим, и лицо у него было ненастоящее, как фоторобот, и деньги его были как детские фантики. Мать часто звонила, уговаривала переехать к ней, жаловалась на старость и одиночество – отца не было на свете уже несколько лет: его свели в могилу старые травмы, еще с войны. Хорошо, что он не дожил до этого момента, плохо – что мать дожила. Женщина хорошо знала свою мать – та заботилась о ней, тихой, невинной ложью стараясь законопатить все щели реальности. Но это уже не могло помочь. Была выбита, снесена с петель дверь.

И все-таки перед Новым годом надо было купить хоть чего-то. Женщина надела куртку, ботинки. Шапку долго искала, не могла найти, наконец решила напялить Лизкину, такую розовую, дурацкую. А, плевать, кто там увидит. В магазине нахватала чего попало, бестолково, бессистемно. Пельменей, сыра, колбасы в нарезке, банку ананасов. На кассе рассчиталась. И вдруг у входа – девочка в зеленой шапке, наползающей на глаза. Девочка с глазами ее Лизки. Изумленная. Не дотумкала, что попала в будущее. И не надо! Женщина схватила ее за рукав, развернула к дверям, толкнула вперед, та обернулась, но не успела ничего понять – вылетела в дверь, а точнее как будто сквозь дверь. Женщина почувствовала, что кассирша и все посетители смотрят на нее. Думают, она просто чокнутая – кого-то вытолкала из магазина; а может, они вообще не заметили девочки, может, в их глазах она сейчас бестолково пинала воздух… И правда, была ли девочка – была ли она сама, много лет назад зашедшая в магазин за молоком? Или не было, да и ее самой сейчас – нет? Она по-дурацки скулит, кусает руку сквозь рукав куртки, проверяя, есть ли боль и окончательно вводя в замешательство покупателей. Сейчас кто-то из продавцов сделает женщине замечание – и она уйдет, чтоб снова вернуться. Теперь это будет ее магазин. В каждый магазин ходит хоть один городской сумасшедший, этакое благословение торговли – на Руси издревле считалось, раз юродивый что-то у тебя купил, дальше торговля хорошо пойдет, споро. Мир много раз менялся, но этой примете до сих пор верят – и женщину будут привечать здесь даже тогда, кода она окончательно опустится.

А сейчас она идет по городу, задирает голову в небо.

Она бы могла сказать той девочке в зеленой шапке, что она вырастет, выучится, найдет работу, родит чудесную дочку, а потом навсегда потеряет ее.

Женщина хорошо помнила себя, увиденную ее глазами, невысокую, в перекошенной куртке и розовой шапочке, из-под которой торчали волосы – в разные стороны резкие пряди – короткая стрижка отрастала и превращалась черт-те во что.

У Лизки было море игрушек; всеми правдами и неправдами ей была создана лучшая жизнь.