Вера Колочкова - Слепые по Брейгелю
И, как всегда в тяжелую минуту, промелькнула в памяти картинка из детства. Опять, опять это воспоминание! Никуда от него не деться! Да, та самая картинка, первое появление дяди Леши. Даже не картинка, а мамино лицо, застывшее в проеме открытой двери…
— Слышь, Маруська! В общем, я тебе сказать хотела. Замуж я выхожу, вот что. Сегодня мой муж вечером к нам придет, здесь и останется. Ты давай-ка, прибери у себя в комнате, чтоб ни пылинки, ни соринки… Поняла?
Она очень волновалась остаток дня. Мама бегала по квартире счастливая, из кухни сытно пахло пирогом с мясом. Потом в дверь позвонили. Мама побежала открывать… А потом мама крикнула из своей комнаты — Маруська, иди сюда! Странно как-то крикнула, виновато. Потом подтолкнула ее к сидящему на стуле дяде Леше, произнесла елейным голоском, тоже очень виновато:
— Вот, Леш… Что есть, то есть. Уж извини, Леш, с хвостом я.
Она стояла, думала с опаской — может, ей тоже следует извиниться? Может, мама этого от нее ждет? Но как правильно сказать-то?.. Извините, дядя Леша, что я тут, с мамой, живу? Или что я вообще есть? Надо было маму раньше спросить…
Фу, не надо, не надо об этом вспоминать. Прочь, проклятая память, что ж ты, сволочь, со мной делаешь-то? Хочешь, чтоб я и сейчас у всех подряд прощения просила — извините, что я живу на этом свете? Славка — извини, Саша — извини, вся бухгалтерия — извините? Голову пеплом посыпала, глубже под плед спряталась?
Застонала, перевернулась на спину, открыла глаза, оглядела пространство вокруг себя. Потолок, люстра, кусок окна, штора от ветра колышется. Господи, а ведь раньше, в детстве, эта спальня ее комнатой была… Именно на этой территории все самое страшное и происходило. И дядя Леша, и страдание ее неизбывного терпения, и чувство вины, и мамино непрощение… Как же она жила потом и не чувствовала этого? Забыла? Саша позволил ей забыть все, абсолютно все?
Хотя нет, такое не забывается, наверное. Взять хотя бы подлую историю с полковником Деревянко… Но и эту историю Саша в конечном итоге на свои плечи взвалил, никогда о ней ни словом, ни полсловом не напомнил. Все плохое забралось глубоко в память, законсервировалось, притихло. А сейчас, стало быть, вернулось… Те же ощущения вернулись, из детства.
Села на кровати, испуганно потрогала себя за лицо, за волосы. Не может быть, чтобы она осталась той же девочкой, не повзрослела вовсе, не осмелела. Нет, надо себя в руки взять, иначе с ума сойти можно.
Встала с кровати, вытянула наружу зеркальную дверь шкафа-купе. Нет, вот она в зеркале, взрослая женщина, не девочка вовсе. Только глаза у женщины девчачьи, никуда из них зайцы не делись. И лицо бледное, перепуганное. Немолодое уже. А все равно — будто детское, с наивным, горестно распахнутым взглядом — не обижайте меня, пожалуйста, тетеньки-дяденьки взрослые.
Нет, надо как-то убирать с лица это дурацкое выражение. Иначе придется шагать с ним из перепуганного детства в одинокую старость. Смешно же — старая перепуганная девочка… Недостойно, неестественно. Как будто никакой взрослой середины меж детством и старостью не было.
Хотя нет — была, была середина! Была, но она пробежала ее поверху, проскакала беззаботным взглядом по верхушкам деревьев. Счастливая была середина! Надо же, столько лет жила и не подозревала, какая она была счастливая.
Да, Саша был ее счастливой крепостью. Да, он отогнал прочь ее страхи. Да, она сразу ему поверила. И вцепилась в него мертвой хваткой. Вика права. Да, села на спину, как элементаль, и спаслась. На долгие годы спаслась. И спасибо ему за это, и пусть идет, если устал… Стряхнул с плеч, пусть. Только ей-то теперь что с собой делать? Умереть?
И снова накатил изнутри холод безволия. Потому что это произнести легко — умереть. А что делать, если не умирается? Так и жить со сломом внутри? Но как, как жить-то, если не получается? Страшно же, вот так, со сломом…
Собственное отражение в зеркале стало мутным, пошло водяными зигзагами. Хорошо, что слезы образовались, горячие, спасительные. Даже согрелась от них наконец. Всхлипнула, потерла ладонями мокрые щеки, подошла к окну.
Ах, вот оно в чем дело… Понятно, отчего ей полегчало. На улице дождь пошел. Мелкий, тихо шелестящий в сумерках. Теплая влажная монотонность, оглаживающая раненую душу, как добрая матушка оглаживает больное место у ребенка.
Да, она всегда любила дождь. Наверное, и в самом деле в ней живет человек дождя. Ошиблась ты, Вика, в своем обвинительном заключении, есть во мне «дождевое», сколько угодно есть, черт бы его побрал. Ох, как хочется туда, в дождь…
А может, и впрямь пойти, прогуляться? Конечно, страшновато одной, время уже позднее. Темно. И фонари в их переулке не горят. Если только по двору пройтись, под тополями, по мокрой траве… Подышать, расправить скукоженное в параличе нутро. Или на качелях на детской площадке посидеть… Да, очень под дождь хочется!
Лихорадочно натянула на себя джинсы, майку, сверху накинула легкую куртку-ветровку. В прихожей глянула на себя в зеркало — умыться бы не мешало, под глазами темные разводы туши видны. А с другой стороны — наплевать. Кто на нее будет смотреть в такой час, тем более темно на улице… Все по домам сидят, перед сном очередную порцию сериального мыла под зевок в себя впихивают. Так что залитый дождем двор в этот вечер — ее личное исцеляющее пространство.
Уже выходя из подъезда, вспомнила — зонт забыла. Но возвращаться не хотелось, хотя ударившие по темечку крупные дождевые капли были не такими уж и теплыми, как представлялось из окна. Подняла воротник куртки, сунула руки в карманы, двинулась в глубь двора…
Все-таки у них замечательный двор. Не двор, а маленький заросший парк со своими тайнами. Вот там, в зарослях бузины, есть маленькая скамейка, ее постороннему глазу не видно. А под лопухами в дальнем углу местная молодайка, гуляющая с ребенком, однажды семейство шампиньонов обнаружила. Хотя, может, это обыкновенные городские поганки были? Откуда здесь благородным шампиньонам взяться? Но самая главная достопримечательность их двора — это несколько могучих и гордых лип, заблудившихся среди своры плебеев-тополей. И сейчас стоят, чернеют мокрыми стволами. Ей почему-то все время казалось, что тополя робеют перед ними, шумят скромнее, чем положено. А скоро липы зацветут, запах пойдет в открытые окна фантастический! Бабушка Сима из третьего подъезда выползет с кулечком, начнет липовый цвет обирать…
Кроссовки быстро промокли в сырой траве. Волосы облепили лоб и лезли в глаза, дождевые капли мелко секли по лицу. И все равно было хорошо, свежо, озоново холодно. Наверное, страху тоже холодно стало, свернулся, забрался в свое логово, помалкивает. А дома, в тепле, опять вылезет…
