Говард Немеров - Игра на своем поле
– Солмон, у вас же была полная возможность оправдаться перед комиссией, – сказал он. – И на том вся история кончилась бы. Самый легкий способ, не так ли?
– Нет. Тут уж дело принципа. Эти благочестивые сукины дети не имели никакого права спрашивать меня, чем и когда я занимался. Естественно, я отказался им отвечать.
– А между тем вам бы все простилось. Но вы не пожелали, видите ли! Гордыня вас обуяла, вот что!
– На черта мне их прощение? За что меня прощать? И кому? Я не совершил никакого преступления. Я не коммунист, Осмэн, и выяснилось, что я даже им не был… Но они бы мне все равно ничего не простили, даже то, что я думал, будто был им, – добавил он после небольшой паузы. – Таким, как я, ничего не прощают, вот что я вам скажу.
Чарльз посмотрел на часы: было уже начало одиннадцатого.
– Ну что ж, ну что ж… Как сказано: на вершине горы легка твоя поступь… Вы человек замечательного характера и несгибаемой воли, проще – упрямый осел. Вас не переубедишь, тем более что я сознаю вашу правоту, хотя мне хотелось бы, чтобы она выглядела приятнее. Должен сказать вам только одно, уже в личном плане. Вы считаете, что я не прав, а я еще раз говорю: с принципиальных позиций – да; но мне эта история кажется сложнее, чем вам, и в другой раз я бы действовал точно так же. Но я не хочу, чтобы вы ожесточились против меня. Давайте при любых обстоятельствах сохраним дружеские отношения. Не удивляйтесь, если мои слова звучат по-детски: все это, по сути, ребячество.
Солмон поставил свой стакан на сушилку для посуды и протянул руку. Чарльз пожал ее.
– Со мной не легко дружить, – сказал Солмон. – Но все-таки спасибо. Подчас бывает очень трудно, когда рядом нет никого, с кем можно поделиться.
– Жаль, что Блент остается в таком положении, – сказал Чарльз, – хоть я боюсь, что этим все не кончится. Но я сделал, что мог, а дальше пусть уж малый сам выкручивается, как каждый из нас. Я свою миссию выполнил, слава тебе господи. А вы – никому ни слова…
– Обещаю! – торжественно сказал Солмон и, рассмеявшись, добавил: – Я готов на большее. Раз вы просите меня как друг, я не смею вам отказать. Пусть играет, черт с ним, только не будем возводить это в принцип, идет?
– Поверьте, я не потому предложил вам дружбу…
– Как всегда, джентльмен с головы до пят! – сказал Леон. – А не правда ли, забавно, как мы оттаиваем, когда с нами обращаются по-человечески?
В передней послышались шаги. Миссис Солмон вошла в кухню и остановилась, глядя на них в упор.
– Сил моих больше нет слушать! – закричала она и, словно не замечая Чарльза, яростно обрушилась на мужа: – Разыгрываешь из себя великую личность, делаешь все, что взбредет тебе в голову! А ты подумал, каково мне? Кто поддерживал твою дурацкую честность все эти десять лет, твое высокомерие, твою вспыльчивость, твои высокие принципы? Кто терпел твои истерики? А тут за одну его улыбку, – она резко мотнула головой в сторону Чарльза, – все полетело к чертям! О, ты не откажешься от своих взглядов, даже если тебе преподнесут земной шар на блюдечке, но, чтобы показать, какой ты щедрый, великодушный, компанейский малый, ты готов пресмыкаться!
– Майра, прошу тебя, перестань! – сказал Солмон, но на нее это не подействовало.
– Погляди, как мы живем! – кричала она. – Этот хлев никогда не будет иметь приличного вида, сколько бы я ни положила на него сил! Вот чего ты добился своей распрекрасной честностью – и тут и в трех прежних колледжах! – Она потрясла тремя растопыренными пальцами, словно число «три» имело какое-то особое значение. – Там ты тоже ходил праведником, этакий Сократ с Грэнд-Конкорса (Улица в одном из жилых районов Нью-Йорка), оскорблял всех направо и налево, прикрываясь Ветхим заветом, как щитом! Эх, ты!
Она шумно перевела дыхание. Чарльзу было неловко, что он оказался свидетелем этой сцены. Солмон побледнел, но молчал. «Привык, – подумал Чарльз, – но, видно, сильно у нее накипело, если она подняла такой скандал».
– И все это я терпела, – продолжала она уже тише, с отчаянием в голосе, но и не без язвительности, – мало сказать, терпела – поддерживала, и не только потому, что ты мой муж, но и потому, что восхищалась тобой, как идиотка, как мать, души не чающая в своем сыночке: поглядите, мол, на моего Леона, опять его выгнали с работы! Такой тонкий ум, такой талант! Такая честность! Видит всех насквозь! А теперь, когда уже поздно, когда дела не исправишь, когда ты так кругом себе напортил, что у тебя никогда не будет положения… теперь ты вдруг говоришь: «Беру назад свои слова, забудем все, дружба дороже всего…» Когда я выходила за тебя замуж, у тебя было будущее, мой вечно юный гений… А теперь уж не осталось ничего, кроме твоей восхитительной честности, которая стоила мне столько пота и крови… И, видит бог, я заставлю тебя ее сохранить! Она вдруг повернулась к Чарльзу:
– Нам не нужна ваша дружба на таких условиях, мистер Осмэн! На таких условиях вы не должны были ее предлагать. Он не переменит своего решения; мне этот день стоил уже и стонов, и слез, и таблеток от головной боли. Я знать не желаю, что он вам обещал, я никому ничего не обещала! И если я услышу еще хоть одно слово, пойду и сообщу куда следует о вашем футболисте!
– Вы этого не сделаете, я надеюсь, – сказал Чарльз.
– Я знаю, на что вы надеетесь… – вырвалось у нее с горечью.
– Мне очень неприятно, Осмэн, что вам пришлось все это выслушать, – сказал Леон.
Она тут же подхватила:
– Вот видите, какой он надежный друг?
У входа позвонили.
– Майра, посмотри, кто там! – сказал Леон жене.
– Не пойду! Даже если это ангел божий, по мне, он может остаться за дверью!
– Тогда я пойду сам. – Солмон запахнул халат и, решительным движением затянув пояс, направился в переднюю. Чарльз и Майра молча переглянулись. Звонок задребезжал еще настойчивее. Солмон отпер дверь и отступил назад, и Чарльз понял, что случилось то, чего он со страхом ждал вот уже минут пятнадцать: Герман Сэйр и сенатор Стэмп, потеряв терпение, решили взять инициативу в свои руки. За ними, как сократовский возничий, с трудом сдерживающий двух взнузданных коней души (Мифологический образ Платона: «колесница души», запряженная парой коней – «пылким» и «вожделеющим» – и управляемая возничим – разумом), шел ректор Нейджел с таким выражением муки на лице, словно его тошнило.
Чарльз с сердитой усмешкой посмотрел на Майру Солмон.
– Спадите, засовы, распахнитесь, врата вечности, ибо грядет царь вселенной!
– Кто этот царь? – в тон ему насмешливо спросила Майра.
– Тот, кто на стороне больших батальонов! – ответил Чарльз.
2
Приход сенатора и Сэйра в сопровождении ректора к Солмону можно было объяснить их беспокойством и растущим нетерпением; однако основным побудителем явилось, вернее всего, виски. Чарльз видел, что оба лидера сильно пьяны (очевидно, по милости Нейджела, несколько перестаравшегося в своем гостеприимстве). Оставалось выяснить, какие они во хмелю: свирепые или добрые, хотя, судя по их виду, первое предположение было более чем вероятно.
Началось с того, что Леон Солмон встретил гостей отнюдь не любезно, едва не захлопнув дверь перед их носом. Но они налегли на дверь и оттеснили его в сторону.
– Мы все равно войдем! – произнес мистер Сэйр тоном шерифа из ковбойского фильма.
А сенатор Стэмп прибавил:
– И вам будет полезнее, если вы посторонитесь, молодой человек!
Они быстро прошли в переднюю, где на миг столкнулись с Чарльзом и Май-рой, и, обменявшись с ними хмурыми взглядами, направились в гостиную. Туда же последовали все остальные. Ректор Нейджел, задержавшись в дверях с Солмоном, сделал жалобную мину и повел плечом, как бы принося извинения.
– Это мой дом, – сумел выговорить, наконец, Леон, – вы не имеете никакого права врываться сюда! – закончил он почти с криком.
«Она права, – подумал Чарльз, – он и в самом деле истерик».
– Дом принадлежит не вам, а колледжу! – сказал Сэйр.
– И я буду вам признателен, если вы перестанете топтать игрушки моих детей! – вне себя от бешенства выкрикнул Леон. – Клянусь богом, вы мне заплатите по десять центов за каждый пластмассовый «кадиллак»! Я не шучу! – добавил он неизвестно зачем.
Как ни комично, но это явилось нешуточным предупреждением, ибо присесть в комнате было негде. Никто не решался воспользоваться плетеными стульями из риска потерять собственное достоинство, и, как в головоломке с волком, козлом и капустой, ни одного из присутствующих нельзя было посадить с двумя другими на кушетку. Ходить по комнате или даже сделать лишний шаг по полу, заваленному одеждой и игрушками, тоже казалось небезопасным, поэтому все стояли, словно восковые фигуры в паноптикуме, и злобно взирали друг на друга.
Вдруг миссис Солмон бросилась на колени и с яростью принялась сгребать в кучу игрушки и детскую обувь.
