Говард Немеров - Игра на своем поле
Эта комната была наглядным свидетельством безрадостной домашней жизни скудно оплачиваемого преподавателя. Первоначально были, вероятно, попытки придать гостиной элегантность, о чем говорили мраморный столик на гнутых железных ножках, пара «абстрактных» стульев с весьма продавленными сиденьями из плетеной тесьмы и ультрасовременный торшер, три колпачка которого задумчиво закачались, когда Чарльз прошел по комнате. Над камином, полным окурков, газет и мятых бумажных салфеток, висела синяя репродукция картины Пикассо, а вокруг нее было налеплено с полдюжины листочков плотной бумаги, испещренных кляксами, загогулинами и мазками красок, под которыми значилось, что это творения Дебби, Джоела и Руфи. На полу были разбросаны детские ботинки, носки и рубашки вперемешку с игрушечными автомобилями, самолетами, поверженными куклами и целым батальоном черных пластмассовых солдатиков, скошенных, казалось, одним движением руки. У стены на выцветшей зеленой кушетке лежал огромный ворох газет, который кто-то, видимо собираясь лечь, сдвинул в сторону; рядом на маленьком столике стояли две чашки из-под кофе, пепельница, набитая окурками, и тут же – раскрытая «Исповедь» Руссо в желтой бумажной обложке. Возле кушетки на полу валялись части проигрывателя, опутанные сетью проволочек, с пластинкой «Три слепые мыши» на диске.
Чарльзу все это показалось странным, печальным и даже отталкивающим, но он сразу же мысленно отругал себя: ничего не поделаешь, вот так теперь живут! Спору нет, размышлял он, классический идеал интеллектуальной жизни – отшельничество, отрешение от семейных радостей – привлекателен своей аскетической строгостью, но то, что явилось его многовековым воплощением, тоже никак не назовешь образцом добра, красоты и истины. А нынешний быт оправдывается тем, что выражает не столько идеал, сколько печальную неизбежность. Слабое оправдание? Возможно. Но с ним приходится считаться…
Услыхав шаги на лестнице, Чарльз выпрямился и стал пристально разглядывать фигуру сгорбленной старухи на картине Пикассо. В комнату вошел Леон Солмон. Он был в белой пижаме и выцветшем синем халате, с полотенцем вокруг шеи, придававшим ему вид спортсмена. Шлепая комнатными туфлями, он направился к Чарльзу, осторожно обходя одни игрушки и отбрасывая ногой другие. Он не подал гостю руки, хотя и не выразил явного недовольства его приходом, как можно было ожидать. Чарльз уже приготовился к тому, что его примут враждебно, и очень удивился, заметив красные влажные глаза Солмона и жалкий взгляд, устремленный на него из-под очков в серебряной оправе.
– Выпьете чего-нибудь? – спросил Солмон.
– Нет, спасибо. Извините, что я нагрянул к вам без предупреждения.
– Ничего, давайте выпьем!
Чарльз последовал за Солмоном в кухню и наблюдал, как тот достает из холодильника кубики льда и смешивает виски с содовой. Потом они вернулись в гостиную, каждый со своим стаканом. Жена Солмона все время расхаживала в передней из угла в угол, и звук ее шагов раздражал Чарльза. «Готова прибежать к супругу на помощь», – подумал он.
– Ваша жена показала мне это, – сказал Чарльз, взяв со стола обе анонимки. – Какая мерзость! Представляю, как это вас расстроило. Да и мудрено не расстроиться! Но я надеюсь, что вы не принимаете подобные выпады всерьез и не придаете им особого значения.
– Это очень помогает! – сказал Солмон со своим обычным сарказмом. – По-вашему, я должен делать вид, что ничего этого не получал?
– Всегда найдутся такие злобные трусы, которые не упустят повода показать свои гнусные душонки. И вы меня не убедите, что такого рода стряпня представляет собой нечто серьезное. Ни к вам, ни к колледжу она не имеет никакого отношения… Вы это сами понимаете.
Солмон хотел что-то ответить, но ограничился тем, что хмыкнул.
– Тут есть доля и моей вины, – сказал Чарльз, – но, может быть, я помогу уладить это дело (каким образом – он сам не знал).
Солмон отвернулся, с озабоченным видом протирая очки полой халата.
– Вы себе не представляете, каково это – знать, что тебя все ненавидят, – сказал он.
– Я – нет, поверьте,– сказал Чарльз.
– Спасибо на добром слове. – Даже в этой коротенькой фразе была двойственная интонация: саркастическая и искренняя. Солмон снова надел очки, и Чарльз заметил, что он дрожит.
– Вас здорово трясет, – сказал Чарльз.
– Это мою философию трясет, – ответил Солмон.
– Прилягте на тахту, давайте достанем одеяло. Вам, наверно, нельзя было вставать с постели?
Протестующе мотая головой, Солмон все же позволил Чарльзу подвести себя к кушетке и лег, подложив под голову газеты. Миссис Солмон, явно подслушивавшая их беседу, сразу же прибежала с одеялом, укрыла им мужа, подоткнув со всех сторон, и вышла из комнаты, не сказав ни слова Чарльзу, а потом снова принялась шагать по прихожей, как часовой. Чарльз пододвинул стул к кушетке и сел на его продавленное сиденье, почти касаясь задом пола.
– Я догадываюсь, что ваша позиция осталась прежней, – сказал он.
Солмон сделал попытку улыбнуться.
– Я сегодня столько раз говорил «нет», что уже забыл, по поводу чего это было сказано. Но если вдуматься, так это же мелкий, пустячный случай: какой-то футболист провалился у меня на зачете. И ведь существует правило, так, кажется? Я-то в чем виноват?
– Не валяйте дурака! Вы сами теперь убедились, какой серьезный оборот приняло это дело. Я вам сочувствую, – Чарльз несколько смягчил тон, – и не хотел бы заводить разговор с самого начала, но кое-что я все-таки должен вам сказать.
– Что ж, говорите, я слушаю… – Солмон устало махнул рукой и резким движением повернулся лицом к стене.
Чарльз сделал вид, будто не обратил на это внимания, и продолжал:
– Не буду докучать вам своими извинениями, но скажу прежде всего, что вы правы, а я нет. Единственно честная и правильная позиция – ваша, я же совершил ошибку, когда думал найти другой выход из положения.
– А-а, вот как теперь заговорили!
– Да, но с другой стороны…
– Ага! С другой стороны! Вот с другой-то стороны меня и душат!
– С другой стороны, – игнорируя все эти реплики, продолжал Чарльз, – я влип из-за своей ошибки, а вы – из-за вашей… мудрости, или честности, или как там еще. Я не стараюсь себя выгородить, но поверьте… я знаю положение вещей лучше, чем вы.
– Каждый знает все лучше, чем я.
– Позвольте мне договорить! Повторяю, я пришел к вам не защищать себя: я совершил ошибку еще до того, как мне стало известно продолжение этой истории. Мне важно убедить вас, что в свете новых фактов мой глупый, даже нечестный, если хотите, поступок оказывается правильным, по крайней мере необходимым, в то время как ваше безупречное поведение…
– Догадываюсь: неправильно, неуместно… С одной стороны – так, с другой стороны – этак. Как раз та милая система, по которой мы учим студентов, чтобы сделать из них философов вроде нас с вами. Каждый может стать Гегелем, если найдет еще третью сторону.
– Можете не верить, но в жизни бывают самые невероятные случаи… – Чарльз хмуро оглядел разбросанных по полу солдатиков.
Солмон молчал.
– Блент нарочно провалил ваш зачет. И мой тоже.
– Вижу, девчонка и вас обработала. И вы поверили?
– Я знаю точно, что это правда. Но причина была другая.
– Так что ж, это сразу делает его героем?
– Нет. По правде говоря, это даже хуже, чем вы думаете. – Чарльз помолчал, обдумывая, насколько допустима здесь откровенность, потом заговорил, осторожно подбирая слова: – Этот случай относится скорее к вашей области: возникла, если можно так выразиться, этическая проблема. Могу я вам довериться, Леон? Но дайте слово, что все останется строго между нами.
– По мне, так лучше не доверяйтесь. Но раз уж вам приспичило…
– Ваша воля, но верьте, я пришел вам помочь, – сухо сказал Чарльз. – От меня мало что зависит, но мое посещение могло бы избавить вас от очень серьезных неприятностей. Впрочем, я вижу, вы предпочитаете наслаждаться дешевым венцом великомученика. Ну и черт с вами! – Чарльз с трудом поднялся со стула, наступив при этом нечаянно на целлулоидовый бомбардировщик. Игрушка треснула под его башмаком.
– Ох, простите! – воскликнул он, глядя на ее останки.
Солмон повернулся взглянуть, что произошло.
– Ерунда! Немного увеличим ассигнования на военный бюджет, и все будет в порядке. Так какой секрет вы хотели мне поведать?
– Только прошу вас, не раздувайте из этого политическое дело. Я вас немножко знаю, вы ведь не прочь пошуметь насчет честности и принципиальности. Так я хочу, чтобы вы этого не делали. Вы вправе передумать или остаться при прежнем мнении, но дайте слово: то, что я вам расскажу, дальше не пойдет. Кстати, это тоже в ваших интересах, так как сомневаюсь, чтобы вам или мне поверили, если мы открыто выступим с разоблачением.
