Говард Немеров - Игра на своем поле
– Даже если и согласен, то лишь в общих чертах. А если это отбросить, то остается личная порядочность. Тут дело даже не в принципах и не в убеждениях. Порядочный человек так не делает – и все. Простое, элементарное чувство учит его…
– Ходить в уборную, – досказала Лили.
– Прошу без пошлых студенческих острот!
– Как вам угодно, милый, но вы же сами хотели узнать мое мнение! Или вы бы предпочли, чтобы я лгала и восклицала: «Ох, какой ужас!» А я вот не вижу никакого ужаса. Я вижу лишь еще одно доказательство колоссальной и вечной лжи, которая окружает нас со всех сторон. Как вы думаете, каким образом мой отец достиг своего положения?
– Это старая песня, – возразил Чарльз, – однако же цивилизация продолжает существовать!
– А что такое цивилизация, как не мой папаша? Или вам, может быть, кажется, что это вы?
– Ну, послушайте, – терпеливо начал Чарльз, – вот вам доказательство. Даже Блент, из-за которого у нас разгорелся этот глупый спор, даже он понимает разницу между добром и злом. Инстинктивно понимает. Он сказал мне совершенно серьезно, что, если наши проиграют, он покончит с собой. Я не верю, что он решится, это мальчишеская героика, но разве она не показывает, как он переживает этот случай?
– Зато если он не решится, а что не решится, это точно, – холодно сказала Лили, – то тут уже не будет ни героики, ни глубины, а только одно мальчишество, верно?
– Ваше право так считать, конечно, – пробормотал Чарльз.
Лили рассмеялась:
– Не ссорьтесь со мной, Чарльз! Вы меня не совсем поняли. Вы хотите меня переспорить и оказаться правым, а я к этому и не стремлюсь. Я хочу одного: делать то, что мне нравится.
– Многого захотели… – мрачно сказал Чарльз, но затем невольно усмехнулся. – Неужели я оторвался от жизни? Неужели вы считаете, что ваше поколение, которое я призван обучать, мыслит так же, как вы?
– Педант! – В голосе Лили послышались ласковые нотки. – Сомневаюсь. Скорее они – как вы, только менее образованные. Идеалисты, вроде Рея, серьезные, полные благих намерений, а на поверку – все-таки нечестные. Может быть, вы и Рей – не такие уж разные люди…
– А вы?
– А я такая, как есть. – Она, видимо, хотела что-то добавить, но передумала и кончила неожиданным признанием: – И мне не слишком-то хорошо, и сама я не очень хорошая.
– Не нужно так о себе думать, – проникновенно сказал Чарльз, взяв ее за руку. – Юности свойственно самобичевание.
– Ах, дядюшка… – Она отняла руку и вдруг с неуместной игривостью попросила: – Расскажите мне что-нибудь о вашей жене. Какая она была?
– Как вам сказать… – Чарльз запнулся. – Она была… она была очень хорошим человеком, – произнес он не совсем уверенным тоном. – Я это говорю не в пику вам, – добавил он. – Но она тоже не была счастлива.
– Да?
– Она покончила с собой, – неожиданно для самого себя сказал Чарльз, – так что, надо полагать, была несчастлива.
– А вы?
– Я тоже. Наверное, мы бы все равно разошлись. Но я до сих пор не понимаю, почему она это сделала. Я чувствовал себя из-за этого каким-то чудовищем, а я вовсе не чудовище. Что я ей сделал?
– На это я не могу ответить за вас, – сказала Лили.
– Конечно, нет. Просто я уже давно не говорил ни с кем об этом.
– И не надо, если вам тяжело.
– Ничего. – Тень улыбки мелькнула на его лице. – Вы ведь должны знать, чем бы вы рисковали, если бы согласились стать моей женой. Она принимала снотворное и поговаривала о самоубийстве, но я был знаком с психологией только по «Ридерз дайджест» (Американский журнал, печатающий популярные обзоры художественной, научной и другой литературы) и считал, что это не опасно. Но вот однажды я пришел домой – это было не здесь, а в другом колледже – и увидел: все тихо, окна раскрыты, шторы развеваются; был холодный весенний день, вернее, уже сумерки. Я окликнул ее, но никто не ответил. Я прошел в кухню, налил себе виски. Я уже начал волноваться. «Наверно, она все-таки ушла от меня», – подумал я. Она об этом тоже часто говорила. Скоро мне стало совсем не по себе. Я несколько раз громко позвал ее – это было довольно нелепо, если думать, что она ушла, – и, наконец, поднялся наверх и увидел ее. Она лежала на постели в белой шелковой сорочке, надушенная, с накрашенными губами – и что мне сразу бросилось в глаза – на подушках, переложенных на середину нашей двуспальной кровати. Ветер раздувал шторы, все было мирно и тихо и даже напоминало Голливуд. То есть сразу, понимаете, не было ощущения чего-то противоестественного; оно возникло потом, а в первую минуту это походило на сцену из кинофильма. Все было настолько нереально, словно ты не здесь, не рядом, а наблюдаешь со стороны.
– А что вы подумали? – спросила Лили.
– Что уж тут было думать? Сначала я, вероятно, просто не мог собраться с мыслями. Не знаю. Не хочется говорить, – заключил он резко.
– Вы желали ее смерти, – просто сказала Лили.
– Вам еще рано знать, как это бывает в жизни. И лучше никогда не узнать. Это все очень сложно…
– Я понимаю.
– Потом было много суеты, приходили люди, что-то спрашивали, я что-то отвечал. Надо было рассылать телеграммы, хлопотать о похоронах. Каждый старался проявить чуткость…
– Которой вы в свое время не проявили?
– Да, пожалуй.
– Я вам очень сочувствую, Чарльз. – Она коснулась его руки. – Это ужасно. Не думайте об этом больше…
Подошел Гардиньери и на этот раз согласился выпить с ними рюмку бенедиктина.
– Я кое с кем договорился, как вы просили, – сказал он тоном заговорщика. – Но боже вас сохрани сделать неверный шаг, сэр! Нам всем тогда будет плохо. Я доверяю вам, хотя это большой риск.
– Не беспокойтесь, – сказал Чарльз,– мы не в джунглях. Ничего не случится.
– Мне бы вашу уверенность, профессор, – сказал Гардиньери. – Итак, вы знаете Депо-стрит, за вокзалом, ну, где конечная остановка автобуса?
– Знаю.
– Там на углу закусочная Ника. Сегодня от одиннадцати до двенадцати. Скажете буфетчику, что вам нужен Макс. Больше ничего. Он не должен знать, кто вы, и вы его тоже ни о чем не спрашивайте, а самое главное, не называйте моей фамилии. Я с ним не сам договаривался, а через третьих лиц. И советую этой молодой особе вас не сопровождать. В ночное время там небезопасно.
– Очень вам благодарен, – сказал Чарльз.
При всей своей мрачной таинственности, мистер Гардиньери, казалось, был доволен собой.
– Я бы ни для кого этого не сделал, профессор Осмэн, – сказал он и, подозвав официанта, величественно распорядился: – Ликер за мой счет, Джек!
– И все-таки я с вами поеду, – сказала Лили, когда хозяин отошел. – Подумать только, в нашем городишке вершатся преступные дела! Кто же согласится пропустить такое?
– Нет, Гардиньери прав, вам там нечего делать.
– Меня выбрасывали из таких притонов, какие ему и не снились, а уж вам и подавно! – заявила Лили. – Соглашайтесь по-хорошему, иначе все равно поеду следом, буду сигналить всю дорогу и расскажу суду всю правду!
3
Костер пылал, и неровные языки пламени превращали темное спортивное поле в пещеру с пляшущими длинными тенями. Сверху, с шоссе, проходящего над полем, где Лили остановила машину, была видна толпа, пока еще не очень большая. Люди, казалось, бесцельно слонялись туда и сюда. Временами доносилось пение, которое то и дело обрывалось, словно никому не хотелось подтягивать. Оно больше напоминало заунывное бормотание, в котором чудилось что-то зловещее. На переднем плане перед костром дурачились и кувыркались какие-то парни в белых свитерах, несколько человек беседовали чуть поодаль, а двое, взгромоздившись на высоченные ходули, развертывали стяг футов в двадцать длиной, с эмблемой колледжа. К месту сбора подъезжали машины, из общежитий и клубов стекался народ. То тут, то там образовывался тесный круг, и люди начинали скандировать различные призывы, из которых особенно выделялось лающее, истерическое «Дерись!».
Лили прижалась к Чарльзу, и они поцеловались. Мимо пронеслось несколько машин и большой автобус, из его окон раздались непристойные и оскорбительные выкрики по их адресу.
– Это наша команда там, в автобусе, – пояснила Лили,
– Ну и пускай, каждому свое, – отозвался Чарльз, и они снова поцеловались. Было очень холодно. – Может быть, вы считаете, что нам не следует этого делать?
– Если бы я так считала, мы бы этого не делали, – ответила она.
Автобус спустился вниз, к полю, из него высыпали игроки команды и торжественным маршем направились сквозь толпу к деревянной трибуне у костра. Их приветствовали громкими криками. Из-за ворот грянул марш – на поле вступал студенческий оркестр, и каменные стены стадиона отражали гулким эхом мощный рев труб и бой барабанов. Беспорядочный шум стал затихать, организованный хор приветственных голосов звучал теперь слитно, вздымаясь и падая с мерными интервалами, как морской прибой.
