Николай Никандров - Путь к женщине
Больше других сохранилась задняя стена.
Над ее иззубренными краями и в амбразурах окон виднеется далекое темное небо и панорама ночной Москвы с горящими в разных местах города – у входов в кино – яркими, цветными, ядовитыми на вид огонька ми: малиновым, зеленым, оранжевым…
Под фундамент этой стены в трех местах подрыты чернеющие глубокой тьмой дыры, напоминающие лисьи норы. Это пролазы в сохранившиеся подвалы.
II
Женская фигура без лица, с очень красивыми формами, вся с головы до ног закутанная в дерюгу из дырявых мешков, несколько мгновений стоит посреди развалин, облитая светом луны, точно бронзовая статуя, изображающая задумчивость. Потом медленными-медленными пластичными движениями она удаляется к задней стене, садится на камешек, скрещивает на груди руки и надолго застывает, как странное, незаконное, еще без лица изваяние.
Антоновна, нагорбленная старуха с выбивающимися из-под темного платка космами седых волос, с синяком под глазом, сидит под той же стеной на кирпичах, сложенных в тумбочку, трудно задирает вверх голову, глядит в небо:
– Луна-то, луна, а поглядите, девочки, какая оттуда надвигается наволочь… Как бы опять не пошел дождь…
Осиповна, пожилая женщина с желтым опухшим лицом, с повязанной белым платком щекой, сидит рядом с Антоновной, устремляет взгляд туда же:
– Да-да… Если и этой ночью польет дождь, опять все кинутся вместе с гостями в подвальные помещения. А сбегать в ларек, купить заранее свечей ни одна сука не позаботится!
Антоновна бросает укоряющий кивок в ту сторону, где под боковой стеной молоденькая, в шляпке, Настя покуривает, сидя на камешке рядом со своим гостем:
– Разве молодые когда-нибудь о чем-нибудь заботятся? Им лишь бы мазаться да рядиться! Только мы с тобой, Осиповна, и поддерживаем тут мало-мало чистоту и порядок. А то бы…
Осиповна оглядывает земляной пол, качает головой:
– А насорили как! А насорили как!
Кряхтит, встает.
– Пойти взять веник, подместь, что ли. Идет в угол за веником. Антоновна ворчит низко, раздельно:
– Мусорить много охотников, а коснись убирать – некому! Вздыхает.
Осиповна веником, сделанным из зеленого бурьяна, не торопясь сметает с земли в один угол бумажки от закусок, жестянки от консервов, коробки от папирос, пустые бутылки…
Поднимает бутылку, рассматривает.
– Если б не отбитое горлышко, можно было б снесть в ларек, получить залог…
Бросает бутылку, метет дальше, натыкается на китайца, распластанного ничком на земле:
– Эй ты, ходя, вставай! Чего разлегся на дороге? Не нашел другого места?
Она сперва тычет его концом веника в мертвенно-желтую щеку, потом пинает носком башмака в бок.
– Слышишь, китаеза?..
С жестом досады бросает его в покое, продолжает мести:
– Вот накурился этого самого дурману!
Антоновна чмокает с завистью:
– Значит, у человека есть, на что курить, если накурился. А мне вот и хочется понюхать, да никак не могу сбить полтинник на один порошок.
Тоскливо стонет:
– Иох!.. Хотя бы гость какой ни на есть подошел!..
Смотрит на свой наряд.
– Знаешь, Осиповна, была б на мне одежа почище да шляпка, да пудра, вышла б я сейчас на Неглинную да подцепила б себе какого барина! •
Осиповна метет, усмехается:
– Ну нет, Антоновна. Гулять по Неглинной да по Тверской наше с тобой время прошло: не те годы. Да и теперь там – где надо и не надо – горит такое электричество…
Антоновна тоном сладостных воспоминаний:
– Да… Было времечко, да прошло…
Спустя минуту кричит в сторону резким голосом:
– Настька! Манька-Одесса! И кто там есть еще, помоложе! Все-таки уберите с дороги китаезу, перенесите в дальнее помещение! Неприлично! Могут прийти хорошие гости!
Две молодые женщины, нарядная Настя и босая, просто волосая, похожая на подростка-нищенку Манька-Одесса, выходят из тени на середину руин, берут бесчувственного китайца за руки, за ноги и при свете луны уволакивают его через один из проломов за боковую стену.
Фигура без лица встает, медленно-медленно потягивается, как бы показывает луне свои красивые формы, потом садится на прежний камешек и вновь надолго окаменевает – уже в другой позе.
Это она проделывает время от времени и потом, в про должение всей ночи…
Ill
Мужик, лохматый бородач лет пятидесяти, в грязном фар туке и смазанных сапогах, из мастеровых, тяжело перешагнув через разбросанный кирпич передней стены, идет по рядам сидящих на камешках женщин, присматриваясь, выбирает.
Когда мужик доходит до Антоновны, она заправляет под платок седые космы, прикрывает рукой синяк под глазом, кивает в глубь развалин:
– Сходим, что ли?
Мужик приостанавливается, не решается:
– Оно и надо бы сходить… и вроде предсторегаются… не знамши.
Антоновна удивляется:
– А чего тут остерегаться? Ты молодых остерегайся, глупых. А я женщина пожилая, рожалая, детей имею – сама каждого остерегаюсь. Сразу видать, что недавно из деревни приехал.
Мужик стоит, кособочится, думает, шлепает губами:
– Кто его знает…
Потом морщит нос на ее ветхое, в заплатах платье, на замусоленный, в дырках платок… Антоновна не смущается:
– Ты на мою одежду не смотри. Я, по крайней мере, каждую неделю в баню хожу. А другая и в шляпке, и в шелковых чулочках, а в бане сроду не бывает.
Встает, берет мужика под руку, наклоняет и прячет лицо в тень, хихикает:
– Идем?
Мужик загорается внутренним жаром, широко раскрывает темный рот, похожий в этот момент на пасть, таращит заблестевшие в лунном свете глаза, обнимает легонько Антоновну за талию, покалывает ее щеку проволочной бородой, шепчет:
– Пройдемся в темный уголочек…
Антоновна вывертывается из его объятий. С достоинством:
– Ну нет! Я не урод какой-нибудь, чтобы по темным уголкам прятаться, и не заразная!
Мужик жарко, хрипло, тихо:
– Ну посидим под стенкой покеда…
Антоновна решительно:
– И сидеть не хочу! Чем время зря терять сидевши, лучше сразу идти до места!
Мужик, низко свесив одну руку, прощупывает длинный, вроде кишки, карман:
– А почем?
Антоновна сговорчиво:
– С тобой сладимся. Не беспокойся, лишнего не возьму. Знаю, что в другой раз придешь. Только спроси Антоновну, меня тут каждый знает… А ты что, вдовый?
Мужик откровенно:
– Я с одной на фатере четыре года жил, потом у нас вышло расстройство, и она на той неделе к молодому ушла. Думает, с молодым будет мед! А я, покедова с новой с какой познакомлюсь, пришел вот сюда, к вам, – охоту сбить.
– И хорошо сделал, что пришел. Познакомишься со мной, постоянно будешь ходить.
– Я и сам не хочу трепаться зря – сегодня с одной, завтра с другой. Я люблю, чтобы все было к череду, по-семейному.
– Вот и идем со мной.
– А сколько ты с меня слупишь? Может, у меня и денег таких нету?
– Ну трешня-то найдется.
– Трешня – дорого.
– Это дорого? Раз в "Эрмитаже" мне один гражданин двадцать рублей дал!
– Тута не "Ермитаж". Тута воля. За место не платите.
– А сколько же для тебя не дорого?
– Рублевку дам, чтобы не торговаться. По своему достатку.
– Ополоумел, что ли? Кто же с тобой за рублевку пойдет?
– Не пойдет тута, в другом месте найду. Бабы, они везде бабы.
– Давай два!
– Полтора!
– Ну, идем. И это только для тебя. Вижу, что трудящий.
– Знамо, трудящий. Не буржуй.
Антоновна ведет мужика под руку к боковой стене, останавливается перед самым проломом – ходом в смежное помещение.
– Деньги вперед!
– Ладно, ладно.
– Не "ладно", а давай сейчас!
– На, на, не бойся.
Они низко наклоняют головы, проходят гуськом в пролом, исчезают за стеной.
Настя, в тени, под стеной, попыхивая папироской, кричит со своего места:
– Осиповна, за сколько она, за полтора пошла? Осиповна устало, в землю:
– За полтора.
IV
Под фундаментом задней стены, в одной из трех лисьих нор, в средней, в черной темноте вспыхивает желтым огоньком спичка и освещает две руки, отсчитывающие деньги. А в следу ющий момент оттуда вылезают на поверхность земли молоденькая Фроська и ее гость, мужчина средних лет с выбритым, строгим, почти свирепым лицом.
Фроська, здоровая на вид, цветущая, живая, в яркой шляпке, в короткой юбке, одной рукой стряхивает с колен землю, а в другой держит перед недовольно-удивленным лицом деньги:
– Сколько же вы дали?..
– Как договаривались.
И бритый-строгий, покаянно опустив в землю глаза, спешит к выходу из руин.
Фроська цепко виснет на его руке:
– Прибавьте полтинник на пиво!
– Довольно с вас. Достаточно заплатил.
